Русский офицерский корпус в первой мировой войне. Восполнение потерь среди офицерского состава русской армии в первую мировую войну. Какие чины относились к унтер-офицерам

14.02.2024

Армия - это особый мир со своими законами и обычаями, строгой иерархией и четким разделением обязанностей. И всегда, начиная еще с древнеримских легионов, являлся главным связующим звеном между простыми воинами и высшим командирским составом. Сегодня поговорим об унтер-офицерах. Кто это и какие функции они выполняли в армии?

История возникновения термина

Разберемся, кто же такой унтер-офицер. Система военных чинов стала складываться в России в начале XVIII века с появлением первой регулярной армии. С течением времени в ней происходили лишь незначительные изменения - и более двухсот лет она оставалась фактически неизменной. После года в русской системе военных чинов произошли большие перемены, но и сейчас большинство старинных званий все так же используюытся в армии.

Изначально не было строгого деления на звания среди низших чинов. В роль младших командиров исполняли урядники. Затем, с появлением регулярной армии, появилась новая категория низших армейских чинов - унтер-офицеры. Слово имеет немецкое происхождение. И это неслучайно, поскольку многое в то время заимствовалось у иностранных государств, особенно в период правления Петра Великого. Он-то и создал первую русскую армию на регулярной основе. В переводе с немецкого языка unter означает «низший».

C XVIII века в русской армии первая степень военных чинов делилась на две группы: рядовые и унтер-офицеры. Следует помнить, что в артиллерии и казачьих войсках низшие военные чины назывались фейерверкеры и урядники соответственно.

Способы получения звания

Итак, унтер-офицер - это низшая ступень военных чинов. Получить этот чин можно было двумя способами. Дворяне поступали на военную службу в низшем чине сразу, вне вакансий. Затем они продвигались по службе и получали свое первое офицерское звание. В XVIII веке это обстоятельство привело к огромному переизбытку унтер-офицеров, особенно в гвардии, где предпочитало служить большинство.

Все остальные должны были прослужить четыре года, прежде чем получить чин подпрапорщика или фельдфебеля. Кроме того, офицерское звание недворяне могли получить за особые воинские заслуги.

Какие чины относились к унтер-офицерам

За прошедшие 200 лет в этой низшей ступени военных чинов происходили изменения. В разное время к унтер-офицерам относились следующие звания:

Подпрапорщик и зауряд-прапорщик - высшие унтер-офицерские чины.
Фельдфебель (в кавалерии он носил звание вахмистра) - унтер-офицер, который занимал среднее положение в чинах между капралом и подпрапорщиком. Он выполнял обязанности помощника командира роты по хозяйственным делам и по внутреннему порядку.
Старший унтер-офицер - помощник командира взвода, прямой начальник солдат. Имел относительную свободу и самостоятельность в обучении и подготовке рядовых. Следил за порядком в подразделении, назначал солдат в наряд и на работы.
Младший унтер-офицер - это непосредственный начальник над рядовыми. Именно с него начиналось воспитание и обучение солдат, он помогал своим подопечным в военной подготовке и вел их в бой. В XVII веке в русской армии вместо младшего унтер-офицера существовало звание капрала. Он относился к низшему военному чину. Капрал в современной армии России - это младший сержант. В американской армии до сих пор существует звание младшего капрала.

Унтер-офицер царской армии

В период после русско-японской и в Первую мировую войну формированию унтер-офицерского состава царской армии придавали особое значение. Для мгновенно возросшей численности в армии не хватало офицерского состава, а военные училища не справлялись с этой задачей. Короткий срок обязательной службы не позволял подготовить профессионального военного. Военное министерство старалось всеми силами удержать в армии унтер-офицеров, на которых возлагались большие надежды по воспитанию и обучению рядовых. Их постепенно стали выделять в особый слой профессионалов. Было решено оставлять на сверхсрочной службе до трети численности низших военных чинов.

Сверхсрочникам стали увеличивать денежное содержание, они получали Унтер-офицеры, прослужившие сверх срока 15 лет, при увольнении получали право на пенсию.

В царской армии унтер-офицеры играли огромную роль в подготовке и обучении рядовых. Они отвечали за порядок в подразделениях, назначали солдат в наряды, имели право уволить рядового из подразделения, занимались

Упразднение низших военных чинов

После революции 1917 года были упразднены все военные чины. Вновь были введены уже в 1935 году. Чины фельдфебеля, старшего и младшего унтер-офицеров были заменены на младшего и подпрапорщик стал соответствовать старшине, а зауряд-прапорщик - современному прапорщику. Многие известные личности XX века начинали свою службу в армии в чине унтер-офицера: Г. К. Жуков, К. К. Рокоссовский, В. К. Блюхер, Г. Кулик, поэт Николай Гумилев.

Первая мировая война стала последней войной для армии Российской империи и ее офицерского корпуса и предопределила его трагическую судьбу. В годы войны русский офицерский корпус претерпел огромные изменения как по численности, так и своему составу (достаточно сказать, что в 1914-1917 гг. в офицеры было произведено больше лиц, чем за всю русской армии до мировой войны).

Условия производства в офицеры в это время обусловили чрезвычайную пестроту офицерского корпуса в годы войны. До войны, несмотря на самое разное социальное происхождение офицеров, вся их масса (за очень небольшим исключением) проходила одинаковый путь – через военные училища (с той лишь разницей, что часть оканчивала до этого кадетские корпуса) и представляла собой сравнительно единообразный продукт.

После начала войны военные училища перешли на сокращенный курс обучения (3-4 месяца, специальные - полгода), и их выпускники как офицеры военного времени производились не в подпоручики, а в прапорщики; с декабря 1914 г. так выпускались все офицеры (лишь кавалерийские училища, где срок был впоследствии увеличен до 1 года, три последних выпуска сделали корнетами). Но состав юнкеров училищ военных лет (в значительно меньшей мере это относится к кавалерийским, артиллерийским и инженерным) вследствие гигантского роста их численности по своей психологии и ценностным установкам существенно отличался от довоенного, поскольку в абсолютном большинстве эти лица не собирались становиться офицерами. Их образовательный уровень был, впрочем, относительно высок, так как в училища чаще определяли лиц 1-го разряда по образованию - окончивших не менее 6 классов гимназии и равных ей учебных заведений, а также с законченным и незаконченным высшим образованием (ко 2-му разряду относились все прочие - окончившие не менее 4-х классов гимназий, а также городские и уездные училища).

Кроме того, было открыто несколько десятков школ прапорщиков с таким же сроком обучения, куда принимался в принципе тот же контингент, но с гораздо более высокой долей лиц 2-го разряда по образованию. Весной 1916 г. несколько школ прапорщиков (1-3-я Петергофские, 2-4-я Московские, 4-5-я Киевские, 1-2-я Одесские, 3-я Тифлисская, 2-я Иркутская, Оренбургская и Ташкентская), были выделены исключительно для студентов (со сроком обучения 4 месяца).
Еще один тип офицера военного времени представляли собой прапорщики запаса – лица 1-го разряда по образованию, сдавшие в мирное время после службы в строю офицерский экзамен. Это был более пожилой контингент: в запасе прапорщики состояли 12 лет, а затем зачислялись в ополчение, но в годы войны множество их (в возрасте уже за 40) было призвано и из ополчения. Наконец, довольно широко практиковалось производство в офицеры без окончания военно-учебных заведений, непосредственно в частях - как из вольноопределяющихся (лиц с правами на производство по гражданскому образованию), так и лиц без образовательного ценза - подпрапорщиков и унтер-офицеров за боевые отличия.

Надо сказать, что представления как об общей численности произведенных в офицеры лиц, так и о числе офицеров, остававшихся в живых на момент крушения российской государственности в конце 1917 г. до сих пор не отличались точностью и заметно разнились. Численность офицерского корпуса к концу 1917 г. современники и позднейшие исследователи определяли от 250 до 320 тыс. (иногда назывались даже цифры в 400 и 500 тыс.чел.). Дело в том, что обобщающих цифровых данных о произведенных за всю войну не имеется, и расчеты делались на основании общих цифр производств за отдельные периоды или по отдельным видам военно-учебных заведений, численности офицерского корпуса перед войной и на отдельные даты, а также данных о потерях.

С учетом этих цифр, представлявшихся вполне достоверными (принято было считать, что в общей сложности за войну было произведено в офицеры около 220 тыс. человек, в т.ч. около 80 тыс. из военных училищ и около 110 тыс. из школ прапорщиков), я определял общую численность офицерского корпуса к концу 1917 г. примерно в 276 тыс. чел. (из которых к этому времени 13 тыс. еще оставались в плену, а 21-27 тыс. по тяжести ранений не смогли вернуться в строй).

Однако в ходе работы последних лет по персональному учету всех лиц, произведенных в офицеры в 1900-1917 гг. (по "Высочайшим приказам о чинах военных", приказам главнокомандующих фронтами и военными округами, а также материалам Главного штаба и сохранившихся фондов ряда школ прапорщиков) обнаружилось, что число произведенных в офицеры в годы войны на самом деле значительно больше. Причем то число произведенных, которое удалось точно установить (эти лица известны поименно), представляет лишь минимальную цифру, поскольку списки ряда выпусков так и не удалось найти.

Накануне войны на службе находилось примерно 46 тыс. офицеров (в т.ч. 1,6 тыс. - Отдельного корпуса пограничной стражи и 1 тыс. – Отдельного корпуса жандармов, а также несколько сот офицеров, занимавших должности по гражданскому ведомству). В июле в офицеры было произведено еще около 5 тыс. чел. – обычный летний выпуск училищ 1914 г. и прапорщики запаса этого года, которых из-за надвигающейся войны не уволили в запас, а оставили в армии. После мобилизации, за счет поступивших из запаса и отставки, офицерский корпус увеличился до 80 тысяч (прапорщиков запаса в предвоенное десятилетие производилось в среднем примерно по 2 тыс. в год). 1 октября был произведен досрочный выпуск общевойсковых училищ (набора 1913 г.) и 24 августа и 1 декабря – досрочные выпуски специальных училищ (набора 1912-1913 гг.) – всего 3,5 тыс. чел. (еще подпоручиками). Наконец, произведенный 1 декабря первый сокращенный выпуск общевойсковых училищ (прапорщиками) дал еще более 4 тыс. офицеров.

Ниже приводятся сведения о минимальном числе офицеров, произведенных военными училищами в 1915-1917 гг., а также школами прапорщиков. Пехотные училища выпустили за эти годы 63 430 чел., в т.ч. Павловское – 5117, Александровское – 10255, Алексеевское – 7390, Владимирское – 4434, 1-е Киевское (Константиновсоке) – 4059, 2-е Киевское (Николаевское) – 3393, Казанское – 4420, Виленское – 5703, Чугуевское – 6650, Одесское – 3018, Тифлисское – 3905, Иркутское – 3172 и Ташкентское – 1502; Пажеский корпус выпустил во все рода войск 412 чел. Кавалерийские училища выпустили за это время 2475 чел. (Николаевское – 1200, Елисаветградское – 858, Тверское – 417), казачьи – 2579 (1866 Новочеркаское и 712 Оренбургское), артиллерийские – 8903 (2968 Михайловское, 3066 Константиновское, 2072 Сергиевское и 797 Николаевское), инженерные – 1894 (1206 Николаевское и 688 Алексеевское), Техническое артиллерийское – 175 (до 1917 выпускало гражданскими чинами) и Военно-топографическое – 131. Всего, таким образом – 79 587 чел., а с учетом послеавгустовских выпусков 1914 г. – примерно 87,1 тыс. Однако был еще последний, октябрьский выпуск 1917 г. (списков которого найти пока не удалось), который, судя по предшествующим ему летним выпускам, должен был составить не менее 5 тыс. чел. Таким образом, минимальное число офицеров, выпущенное военными училищами после мобилизации, составляет 92 тыс. чел.

Еще больший недоучет обнаруживается по школам прапорщиков (всего их было 49, в среднем они сделали по 9-10 выпусков). Данные по их выпускникам за все время их существования таковы. Киевские: 1-я – 3731, 2-я – 3902, 3-я – 3126, 4-я – 2515, 5-я – 2362;. Московские: 1-я – 2014, 2-я – 4209, 3-я – 3731, 4-я – 3476, 5-я – 2846, 6-я – 1425, 7-я – 252; Петергофские: 1-я – 4838, 2-я – 3939, 3-я – 4182, 4-я - 563; Ораниенбаумские: 1-я – 4143, 2-я – 4288; 1-я, 2-я, 3-я и 4-я Петроградские (временные) – 984; Одесские: 1-я – 3819, 2-я – 3506; Омские: 1-я – 1867, 2-я – 1730; Иркутские: 1-я – 3889, 2-я – 3389, 3-я – 2526; Казанские: 1-я – 2692 2-я – 2009; Тифлисские: 1-я – 4625, 2-я – 3715, 3-я – 3266, 4-я (ополчения) – 2963; Житомирские (Юго-Западного фронта); 1-я – 3549, 2-я – 1841; Душетская школа прапорщиков выпустила 2659 чел., Горийская – 3335, Телавская – 3090, Чистопольская – 2478, Саратовская – 2529, Оренбургская – 3694, Ташкентская – 1840, Гатчинская (Северного фронта) – 2366, Псковская (Западного фронта) – 4946, Екатеринодарская казачья – 567, Школа прапорщиков инженерных войск (Петроград) – 2423, Военно-топографическая – 133. Всего – 131 972 чел. Однако и эти данные не полны, поскольку не удалось найти списки ряда выпусков Киевских школ (в основном лета-осени 1917 г.), десяти точно состоявшихся выпусков других школ и, возможно, еще такого же числа выпусков конца 1917 г., сведений о которых нет. А это, как минимум, еще 10 тыс. чел. Таким образом, школами прапорщиков было подготовлено примерно 140 тыс. офицеров.

Минимальная цифра произведенных в офицеры помимо военно-учебных заведений – 24 853 чел., но еще какое-то число (в основном они производились приказами командующих фронтами) не успело пройти утверждение в Высочайших приказах. Наконец, несколько сот человек поступило из отставки и после мобилизации - в 1915-1917 гг. и несколько сот было переименовано из гражданских чинов. В морском ведомстве на конец октября числилось 7,5 тыс. офицеров, с учетом потерь за войну – до 8 тыс. Таким образом, с учетом послемобилизационой численности офицерского корпуса (без флота) 80 тыс. чел. общая численность лиц, носивших во время войны офицерские погоны, не могла составлять менее 347 тысяч (92 тыс. пополнения из военных училищ, 140 тыс. – из школ прапорщиков, 25 тыс. – из нижних чинов, около 2 тыс. из иных источников и 8 тыс. флот).

Из этого числа следует вычесть потери, понесенные в годы войны. Непосредственные боевые потери (убитыми, умершими от ран на поле боя, ранеными, пленными и пропавшими без вести) составили свыше 70 тыс. человек (71298, в т.ч. 208 генералов, 3368 штаб- и 67772 обер-офицера, из последних 37392 прапорщика). Однако в это число, с одной стороны, входят оставшиеся в живых и даже вернувшиеся в строй, а с другой, - не входят погибшие от других причин (несчастных случаев, самоубийств) и умершие от болезней. Поэтому, чтобы выяснить, сколько офицеров оставалось в живых к концу 1917 г., следует определить приблизительное число погибших (убитых, умерших в России и в плену и пропавших без вести). Число убитых и умерших от ран по различным источникам колеблется от 13,8 до 15,9 тыс. чел., погибших от других причин (в т.ч. в плену) - 3,4 тыс., оставшихся на поле сражения и пропавших без вести - 4,7 тыс., то есть всего примерно 24 тыс. человек. Следовательно, если даже принимать во внимание возможный недоучет потерь, к концу 1917 г. в живых оставалось (считая и находившихся в плену, еще не вернувшихся в строй по ранениям и уволенных в отставку) примерно 320 тыс. офицеров.

Огромные изменения в численности офицерского корпуса сами по себе предполагают коренную ломку всех привычных его характеристик, но еще более усугубилось это тем обстоятельством, что масса потерь не распределялась пропорционально между кадровыми и произведенными за войну офицерами; основная ее часть приходится как раз на первых: из 73 тыс. боевых потерь 45,1 тыс. падает на 1914-1915 гг., тогда как на 1916 г. - 19,4 и на 1917 г. - 8,5. То есть едва ли не весь кадровый офицерский состав выбыл из строя уже за первый год войны. Понятно, что к 1917 г. это были уже совсем другие офицеры. К концу войны во многих пехотных полках имелось всего по 1-2 кадровых офицера, в других в лучшем случае ими было обеспечено батальонное звено, в среднем приходилось по 2-4 кадровых офицера на полк. Ротами (а во множестве случаев и батальонами) повсеместно командовали офицеры военного времени, многие из которых к этому времени стали поручиками и штабс-капитанами, а некоторые даже и капитанами. За время войны пехотные полки переменили от 3 до 5 офицерских составов.

В результате "системообразующий" тип довоенного офицера - потомственный военный, носящий погоны с десятилетнего возраста - пришедший в училище из кадетского корпуса и воспитанный в духе безграничной преданности престолу и отечеству, практически исчез. В кавалерии, артиллерии и инженерных войсках (а также на флоте) положение было лучше. Во-первых, вследствие относительно меньших потерь в этих родах войск, и во-вторых, потому что соответствующие училища комплектовались все годы войны выпускниками кадетских корпусов в наибольшей степени. Однако эти рода войск вместе взятые составляли крайне незначительную часть армии.

Можно констатировать, что к 1917 году офицерский корпус в общем соответствовал сословному составу населения страны. До войны (1912 г.) 53,6% офицеров (в пехоте - 44,3) происходили из дворян, 25,7 - из мещан и крестьян, 13,6 - из почетных граждан, 3,6 - из духовенства и 3,5 - из купцов. Среди же офицеров военного времени наблюдалась иная картина. Ген. Н.Н.Головин свидетельствовал. что из 1000 прапорщиков, прошедших школы усовершенствования в его армии (7-й) около 700 происходило из крестьян, 260 из мещан, рабочих и купцов и 40 из дворян. И действительно, если обратиться к послужным спискам выпускников военных училищ военного времени и школ прапорщиков, нетрудно убедиться, что доля дворян никогда не достигает 10%, а доля выходцев из крестьян и мещан постоянно растет, никогда не опускаясь ниже 60-70% (а большинство прапорщиков было произведено именно в 1916-1917 гг.).

Офицерский корпус к этому времени включал в себя всех образованных людей в России, поскольку практически все лица, имевшие образование в объеме гимназии, реального училища и им равных учебных заведений и годные по состоянию здоровья были произведены в офицеры. Кроме того, в составе офицерского корпуса оказалось несколько десятков тысяч людей с более низким уровнем образования. После февральского переворота были к тому же отменены всякие ограничения (касавшиеся иудаистов) и по вероисповедному принципу.

Социальную свою специфику офицерский корпус, таким образом, полностью утратил. Качественный его уровень катастрофически упал: прапорщики запаса и абсолютное большинство офицеров ускоренного производства были по своей сути совсем не военными людьми, а производимые из унтер-офицеров, имея неплохую практическую подготовку и опыт войны, не обладали ни достаточным образованием, ни офицерской идеологией и понятиями. Однако, поскольку традиции воинского воспитания в военно-учебных заведениях не прерывались, нельзя сказать, чтобы офицерство радикально изменилось по моральному духу и отношению к своим обязанностям. Подавляющее большинство офицеров военного времени не менее жертвенно выполняли свой долг, чем кадровые офицеры, и гордились своей принадлежностью к офицерскому корпусу. Часто это чувство у людей, едва ли могших рассчитывать получить офицерские погоны в обычных условиях, было даже более обостренным, и нежелание с ними расставаться дорого обошлось многим из них после большевистского переворота.

Но при столь огромном количественном росте офицерский корпус не мог не наполнится и массой лиц не просто случайных (таковыми было абсолютное большинство офицеров военного времени), но совершенно чуждых и даже враждебных ему и вообще российской государственности. Если во время беспорядков 1905-1907 гг. из 40 тысяч членов офицерского корпуса, спаянного единым воспитанием и идеологией нашлось лишь несколько отщепенцев, примкнувших к бунтовщикам, то в 1917 г. среди трехсоттысячной офицерской массы оказались, естественно, не только тысячи людей, настроенных весьма нелояльно, но и многие сотни членов революционных партий, ведших соответствующую работу.

Большевистский переворот и гражданская война положили конец существованию русского офицерского корпуса. Абсолютное большинство его либо погибло входе гражданской войны и "красного террора" (до 90 тыс.), либо оказалось в эмиграции (до 100 тыс.), либо было расстреляно или погибло в тюрьмах и лагерях в 20-30-е годы.

Янушкевич, Николай Николаевич (1863–1918). Получил образование в Николаевском кадетском корпусе и в Михайловском арт. уч‑ще, откуда в 1883 г. выпущен подпоручиком в 3‑ю гв. и грен. артиллер. бригаду. Окончил курс в Академии Генштаба в 1896 г. Вся дальнейшая служба его прошла в петербургских канцеляриях. Попутно с 1910 г. он был профессором военной администрации в Военной академии.

Юденич Николай Николаевич

Юденич, Николай Николаевич, род. в 1862 г. Получ. военное образование в 3‑м воен. Алексеевском уч‑ще, откуда выпущен в 1881 г. в л. – гв. Литовский полк. Оконч. Академию Генштаба в 1887 г. Дальнейшая служба его протекала в различных войсковых штабах: во время Русско‑японской войны Ю. командовал 18‑м стрелк. полком, причем был ранен. В 1905 г. – к‑р 2‑й бригады 3‑й стрелк. див. В 1907 г. – ген. – квартирмейстер штаба Кавказского воен. окр.

Эверт Алексей Ермолаевич

Эверт, Алексей Ермолаевич (1850–1916). Получил образование в 1‑й Московской военной гимназии и в 3‑м воен. Александровском уч‑ще, откуда выпущен в 1876 г. в л. – гвардии Волынский полк, с коим участвовал в Русско‑турецкой войне 1877–1878 г. Оконч. Академию Генштаба в 1882 г. Служил в разных войсковых штабах и около года командовал 130‑м пех. Херсонским полком. Во время Русско‑японской войны был с окт. 1904 г. ген. – квартирмейстером при главнокомандующем Куропаткине, а затем с марта 1905 г. нач. штаба 1‑й Маньчжурской армии также при Куропаткине.

Щербачев Дмитрий Григорьевич

Щербачев, Дмитрий Григорьевич, род. в 1857 г. Образование получил в Орловской воен. гимназии и в Михайловском арт. уч‑ще. Службу начал 1876 г. в 3‑м конном бат‑не и в гв. конно‑артиллерийской бригаде. Оконч. академию генер. штаба в 1884 г. Служил в разных штабах в Петербурге. В 1906 г. – нач. 1‑й Финляндской стрелк. див. бригады. С 1907 г. по 1912 г. – нач. Военн. Академии.

Черемисов, Владимир Андреевич, род. в 1871 г. Получил образование в Бакинском реальном училище и на Военно‑учил. курсах Моск. пех. юнкерском уч‑ще, откуда выпущен в 1891 г. подпоручиком в 17‑ю арт. бригаду. Оконч. Академию Генштаба в 1899 г. Служил в разных войск. штаб. В 1908 г. – нач. штаба кав. див. В 1911 г. – препод. Военной академии. Во время мировой войны Ч. в 1915 г. занимал должность ген. – квартирмейстера 5‑й армии, но был удален из генштаба за упущение по службе и после этого командовал бригадой.

Сухомлинов Владимир Александрович

Сухомлинов, Владимир Александрович, род. в 1843 г. Получил образование в 1‑м Петерб. кадетском корпусе и в Николаевском кав. уч‑ще, откуда в 1867 г. вышел корнетом в л. – гв. уланский полк в Варшаву. Оконч. Академию Генштаба в 1874 г. Во время Русско‑тур. войны (1877–1878 гг.) состоял в распоряжении главнокоманд. Дунайской армией. В 1878 г. – правитель дел Академии Генштаба. В 1884 г. – к‑р 6‑го Павлоградского драгунского полка. В 1886 г. – нач. офицерской кав. школы. В 1897 г. – нач. 10‑й кав. див. В 1899 г. – нач. штаба Киевского воен. окр. В 1902 г. – пом. командующего войсками Киевского воен. окр.

Сиверс Фаддей Васильевич

Сиверс, Фаддей Васильевич (1853–1916). Получил образование в классической гимназии и в Варшавском пех. юнкерском уч‑ще, откуда выпущен в 1872 г. в Петерб. грен. полк. Участвовал в Русско‑турецкой войне 1877–1878 гг., командуя ротой. Оконч. Академию Генштаба в 1881 г. Служил на разл. штабных должностях. Около года командовал 16‑м грен. Мингрельским полком. В 1904 г. – командовал 27‑й пех. дивизией. В 1906 г. – нач. штаба Виленского. воен. округа. В 1908 г. – командовал 16‑м арм. корп. В 1911 г. – к‑р 10‑го арм. корп. Во время мировой войны С. командовал 10‑й армией, которая в феврале 1915 г. потерпела жестокое поражение от герм. генералов Эйхгорна и Белова, причем значит. часть ее, окруженная в Августовских лесах, сложила оружие. После этого С. был уволен в отставку и скоро умер.

В трудах историков получили отражение социальные качества и политическое поведение самых многочисленных групп населения России времен первой мировой войны - крестьян, рабочих, солдат. Не меньший интерес представляет анализ процессов, происходивших в тот период внутри офицерского корпуса российской армии, если учитывать его роль и важность для хода вооруженной борьбы, которую вела Россия, а также дальнейших событий революции и гражданской войны. Объявленная летом 1914 г. мобилизация положила начало формированию офицерского корпуса военного времени. В нем прежняя кадровая основа сочеталась с массой людей, отобранных и обученных в условиях войны. Если к весне 1914 г. численность офицерского корпуса армии составляла около 46 тыс. человек, то с призывом офицеров из запаса и досрочным производством выпускников военных учебных заведений она достигла 80 тыс. человек. Значительные потери в первые месяцы военных действий и продолжавшиеся мобилизационные мероприятия потребовали создания системы массовой подготовки офицеров военного времени - прапорщиков. В военных училищах и школах прапорщиков их обучали в ускоренном порядке, в зависимости от рода войск и образовательного уровня контингента подготовка продолжалась от трех до восьми месяцев. Нижних чинов производили в офицеры и без специальной подготовки: на фронте - за боевые отличия, а в тыловых частях - лиц со средним и начальным образованием - «по удостоению строевого начальства». Всего за годы войны в офицеры было произведено около 220 тыс. человек. В совокупности с кадровым составом и призванными в первые месяцы войны по мобилизации офицерами запаса - 300 тысяч. Потери всех видов (убитые и умершие от ран, раненые и отравленные газами, пропавшие без вести и пленные) среди офицерского состава превысили 71 тыс. человек, из их числа к осени 1917 г. в строй вернулось не менее 20 тысяч. В октябре 1917 г. численность офицерского корпуса русской армии составляла около 250 тыс. человек. В рядах действующей армии однодневной переписью 25 октября 1917 г. было учтено 138 273 офицеров, то есть примерно 55% от строевого состава. Социально-политическая эволюция российского офицерства в период первой мировой войны до настоящего времени получала лишь самые общие оценки. На выводах специалистов по этому вопросу все еще сказывается влияние идеологических установок. Увеличившись по сравнению с первыми месяцами войны в несколько раз, офицерский корпус приобрел социальный облик, принципиально отличавшийся от довоенного. Столь массовое пополнение, а также потери среди кадровых офицеров ослабили его прежние сословные особенности. На ускоренные курсы военных училищ и в школы прапорщиков брали без каких бы то ни было ограничений по сословному принципу, а после Февральской революции были отменены ограничения и по принципу вероисповедания. На третьем году войны офицерство в целом отражало состав населения страны, но включало преимущественно образованных или хотя бы грамотных людей. Генерал Н.Н. Головин, в 1915-1916 гг. начальник штаба 7-й армии, отмечал, что 80% прапорщиков, прибывавших на фронт, имели крестьянское происхождение и лишь 4% происходили из дворян. На социальный облик офицерского состава влияли и высокие потери, наибольшие - в пехоте (за период войны - 300-500%), в артиллерии и кавалерии - 15-40%. Считается, что кадровое офицерство за два первых года войны оказалось фактически истреблено. Однако этот стереотип требует критического к себе отношения. Справедливым его можно считать в отношении кадровых обер-офицеров пехоты, выступивших на фронт в качестве младших офицеров и командиров рот. В других родах войск и категориях командного состава потери не были столь велики. И на втором, и на третьем году войны во главе армии находился и продолжал определять ее лицо прежний кадровый генералитет и штаб-офицерский корпус. Эти генералы и офицеры командовали соединениями и частями, работали в штабах, преподавали в военных учебных заведениях. Возросшие потребности военного времени создавали различные возможности для их производства в чинах как в действующей армии, так и в тылу. Наиболее очевидной перспективой для прапорщиков, выпускаемых школами и военными училищами, являлись фронт, бои и зачисление в списки потерь. В ходе войны прогрессировала разнонаправленная тенденция потерь: по мере замещения младшего командного звена офицерами военного времени их доля в потерях быстро росла, доля же кадровых офицеров в потерях неуклонно снижалась, их меньше оставалось на младших должностях. Генерального штаба полковник А.А. Свечин, впоследствии известный советский военный ученый, с августа 1915 по январь 1917 г. командовавший 6-м Финляндским полком отмечал: «Главную массу боевых начальников - командиров рот и взводов - представляли прапорщики. Они же давали главную цифру убитых и раненых офицеров». Высокие потери офицерского состава были связаны с представлениями офицерства о долге и месте офицера в бою, побуждавшими проявлять личную храбрость и увлекать своим примером. На их архаичность, несоответствие условиям войны новой эпохи указывал военный министр А.А. Поливанов: «Офицер всегда впереди, отчего и убыль среди них огромная. У немцев и австрийцев офицеры все позади и оттуда управляют; их солдаты, как более развитые, не нуждаются в личном примере офицера и, кроме того, знают, что этот офицер беспощадно расстреливает всякого, кто без приказания захочет уйти назад с поля сражения». Демонстративное презрение к опасности и даже некоторое бравирование, понимаемые как непременная черта офицерского поведения, могли положительно воздействовать на моральное состояние подчиненных. Однако подобное поведение офицера в бою, рассчитанное в частности и на внешний эффект, приводило к негативным последствиям - из строя выбывал наиболее храбрый и самоотверженный, боеспособный элемент. К тому же бесстрашием и готовностью к самопожертвованию нередко подменяли тактическую грамотность и возмещали недостатки профессиональной подготовки. Потери в офицерском составе создавали у командиров отношение к высоким потерям нижних чинов, как к явлению тем более неизбежному. Об этом говорит самая низкая доля офицеров в общем числе убитых в русской армии по сравнению с армиями других воевавших держав - 1,82% (во французской - 2,77, в германской - 2,84, в американской - 4,4, в английской - более 5%). Жертвы, понесенные российским офицерством на фронтах первой мировой войны, всегда оставались едва ли не главным критерием при оценке его облика, в ущерб оценке с точки зрения реальной успешности результатов его деятельности с учетом малоудачного хода и катастрофического для России исхода войны. По этой причине профессиональные черты российского офицерского корпуса военного времени и особенности понимания и исполнения им своего служебного долга не являлись предметом анализа. Интересно, что, несмотря на различия в политических и идеологических установках, свойственных советскому и новейшему периоду изучения данной проблемы, многочисленное и демократичное по составу офицерское пополнение военного времени рассматривается специалистами как едва ли не главный фактор снижения боевых качеств войск в ходе войны, их разложения и втягивания их впоследствии в гражданскую борьбу. Этот взгляд, характерный для представителей командования периода войны и закрепленный в мемуарном и историческом наследии эмиграции, стал логическим основанием для того, чтобы снять ответственность за отсутствие военных успехов с генералитета и кадрового офицерства и противопоставить их офицерам военного времени как в профессиональном, так и социально-политическом плане. С этой точки зрения представляет интерес обозрение реальных условий существования и взаимодействия этих двух групп внутри офицерского корпуса военного времени. Не задаваясь целью анализировать деятельность высшего командования по подготовке и реализации крупных операций и руководству войсками в них, отметим лишь что уровень его мало изменился со времен русско-японской войны и уже с первых недель военных действий заслуживал самые негативные оценки. С началом войны кадровый генералитет был пополнен генералами, возвращенными на службу из отставки, а также проходившими службу по другим ведомствам. Их назначение на командные и штабные должности часто происходило без учета строевого опыта, уровня подготовки и порой преклонного возраста. Лица, имевшие генеральский чин, но всю жизнь состоявшие на административной службе, переходя в армию, становились командирами соединений. Генерал В.Ф. Джунковский, никогда не командовавший даже ротой, после отставки в августе 1915 г. с поста товарища министра внутренних дел и командира Отдельного корпуса жандармов был назначен начальником 15-й Сибирской стрелковой дивизии. Даже более чем спорная профессиональная репутация А.Н. Куро-паткина не помешала ему в течение короткого времени после возвращения на службу получить назначение главнокомандующим войсками Северного фронта. Первые неудачи в Восточной Пруссии показали несоответствие высшего командного состава требованиям, которые предъявляла к нему современная война. В течение короткого времени в офицерской среде оформилось представление о слабости командования, распространявшееся уже в отношении начальников всех уровней. Участник этих событий офицер Генерального штаба А.И. Верховский на страницах своего походного дневника задавался вопросом: «Но почему же командный состав не учили воевать?» Ответственность начальства за ошибки и необходимость кадровых перестановок была очевидна для офицерства. Вернувшись весной 1915 г. из госпиталя на фронт, Верховский отмечает: «Что же касается пересмотра пригодности к занимаемым должностям нашего старого командного состава, то здесь почти ничего не изменилось. Только местами люди поменялись». Такое положение во многом диктовалось тем, что при назначениях на командные должности и в военное время действовал формальный принцип старшинства. Выдвижение способных командиров, проявивших себя в боевых условиях, таким образом, было затруднено. Более того, наиболее инициативные офицеры, чья боевая деятельность делалась заметной на общем пассивном и слабом фоне, зачастую испытывали на себе предубежденное и неприязненное отношение начальников и соседей. С первых недель войны обратили на себя внимание активные, хотя и не всегда успешные, действия 48-й пехотной дивизии 8-й армии Юго-Западного фронта. Именно эта активность, энергия и абсолютная готовность сражаться выделяли ее молодого начальника, генерал-лейтенанта Л.Г. Корнилова среди остального генералитета, вышколенного прежней службой в духе осторожности и пассивности. Вероятно из-за этих качеств Корнилов не пользовался благосклонностью командования в лице командира 24-го армейского корпуса генерала А.А. Цурикова и командующего 8-й армией генерала А.А. Брусилова, возлагавшего на него позже всю ответственность за неудачи дивизии, а также ее разгром в апреле 1915 года. Подобные факты не были частным, эпизодическим явлением. Высокая конфликтность отличала взаимоотношения командиров и штабов всех уровней. Отсутствие доверия, неумение и нежелание по-деловому сотрудничать в боевой обстановке сказывались на качестве и результатах выполнения боевых задач. Наряду с чисто субъективными факторами, основной причиной таких отношений являлся пагубный стиль руководства войсками со стороны большинства начальников и штабов. Некоторые его черты назвал кавалерийский командир генерал граф Ф.А. Келлер: «1. Крайняя недобросовестность и часто лживость донесений и докладов о течении, успехах и неудачах боев. 2. Стремление начальников сложить всю ответственность на подчиненных, доходящее до того, что даже в бою они не приказывают, а советуют. 3. Малое знакомство начальников с той местностью, на которой действуют вверенные им войска и с которой они знакомы только по карте. 4. Отдаленность местопребывания начальников во время боя от места самого боя, причем не может быть ни личного наблюдения, ни личного своевременного руководства. 5. Боязнь начальников, как младших, так и старших, брать на себя ответственность и ис-прашивание указаний и разрешений по телефону во время самого боя и в минуты, даже не допускающие промедления». Такое, по выражению Свечи-на, «тактическое разложение» командования превращало начальников и подчиненных, командиров соседних частей и соединений из боевых соратников в соперников и даже враждующие стороны, что вело также и к моральному разложению офицерской среды. «Начальство русской армии… болело жестоким недугом, одно из типичнейших проявлений которого - животный эгоизм и обвинения, щедро и непрерывно выкрикиваемые по адресу соседей, - писал Свечин. - …Такое обвинение соседа свидетельствует прежде всего о том, что командир не в силах нести лежащую на нем ответственность». Наиболее очевидный принцип классификации основной массы офицерства периода войны - кадровые офицеры и офицеры военного времени - дает возможность оценить их служебное положение и перспективы, но далеко не всегда - военно-профессиональные качества. Обе категории с началом войны оказались в сходной ситуации. Боевая обстановка предъявляла к офицеру повышенные требования. К.С. Попов, начинавший войну младшим офицером в 13-м лейб-гренадерском Эриванском полку, с удивлением отмечал: «Как это ни странно, большинство офицеров, считавшихся в мирное время выдающимися, не проявили себя таковыми во дни войны». Важнейшим, что выделяло офицера на общем фоне, становилось наличие боевого опыта и умение приспособиться к фронтовым условиям. Перед лицом настоящей войны офицеры, не имевшие до того боевого опыта, как кадровые, так и вновь произведенные, располагали примерно равными шансами состояться в качестве боевых командиров либо оказаться к этой роли совершенно непригодными. Исходя из этих соображений, офицерский корпус делился не на кадровых офицеров и офицеров военного времени, а на способных и неспособных, честно исполнявших свои обязанности и ловко имитировавших их исполнение, либо под разными предлогами ими пренебрегавших. Общим недостатком молодых прапорщиков и офицеров, призванных из запаса, их начальники различных рангов считали низкую строевую и тактическую выучку. Действительно, ускоренные курсы военных училищ и школ прапорщиков не могли обеспечить желаемого профессионального уровня, а главное - вполне подготовить к действиям в боевых условиях. Ответственность за эти недостатки лежала на военном ведомстве и преподавательском составе учебных заведений и поэтому может быть отнесена к неутешительным итогам деятельности офицерского корпуса во время войны. И все же офицерское пополнение в целом заслужило скорее позитивные оценки фронтовых командиров. «Той вспышке своей боеспособности, которую проявила царская армия в 1916 г., она обязана почти исключительно этому новому слою русской интеллигенции, влившейся в ее ряды», - признавал Свечин. К такому же выводу приходил и генерал Н.Н. Головин. Положительно оценивая «смену крови» в офицерском корпусе, он пытался осмыслить социальное содержание этого процесса: «С этим "прапорщиком военного времени" и были одержаны победы в Галиции летом 1916 г… Все малопатриотичное устраивалось и пристраивалось на тыловые и нестроевые должности… Но вся патриотически настроенная интеллигентная молодежь шла в армию и пополняла ряды нашего поредевшего офицерства. Происходил своего рода социальный отбор, армия качественно очень выигрывала». В целом можно согласиться с мнением о том, что наилучшим человеческим материалом для пополнения офицерского корпуса в военное время оказалась молодежь из среды интеллигенции и образованных разночинцев с более или менее развитым гражданским сознанием, не чуждая патриотической риторики, романтических иллюзий и честолюбия. Свечин, высоко оценивая большинство офицеров военного времени, прибывших в его полк, различал среди них несколько категорий. Наряду с прапорщиками из студентов и недавних гимназистов, хорошо образованными, отличавшимися беззаветной отвагой, он выделял, как еще лучшую, группу, представленную воспитанниками учительских семинарий и народными учителями, более приспособленными и выносливыми, умевшими найти подход к крестьянину-солдату. Демократичный стиль поведения офицеров-интеллигентов фактически противоречил традиционной для царской армии системе взаимоотношений между офицером и солдатом, в которой, например, немыслимым было рукопожатие. Такого рода вольности обычно вызывали со стороны начальства и большинства сослуживцев нарекания и упреки в панибратстве. Тем не менее сама фронтовая жизнь требовала от младших офицеров строить свои отношения с солдатами рационально, сообразно условиям службы и реальной боевой работы. Несомненно, что часть офицерской молодежи не стремилась жестко следовать канонам воинской этики, сознательно перенося в армейскую среду свой социальный опыт и манеры. Появление такого типа офицеров было отмечено и оценено солдатами. «Батарея при формировании пополнилась офицерским составом. Прибавилось два прапорщика, два брата - москвичи, братья Щегляевы (сыновья профессора). Старшего из них звали Владимиром, оба они были совершенно другого склада люди. Владимир нас обучал, преподавал материальную часть орудий. На занятиях, если кого задел локтем руки обязательно извинится. В одно время я встретился с ним и отдал честь. Он, поравнявшись со мной, взял от козырька мою руку, пожал ее и говорит: "Ну, давай договоримся, что если иду, нигде нет близко офицеров, подходи и будем здороваться. Как равный, подаешь руку. Есть ли что читать?" - "Да где, - говорю - ничего солдаты вообще не читают, и где взять книг?" - "Приходи ко мне в землянку, книги у меня есть, будешь брать. Читай!"». Образы прежних, кадровых офицеров сохранились в памяти солдата в связи с совсем иным отношением: «Офицеры-помещики солдата не считают человеком. При отступлении от Ковно, при переправе через Неман был взорван мост. Генерал кричал: "Господа офицеры, спасайтесь". А о солдатах выразился так, что этого навоза у нас хватит. Наш штабс-капитан Ростиславский своего вестового кроме как "говнюшка" не звал, наверное, не знал его имени и фамилии». Свидетельства того, что офицеры кадровой службы «солдата не считают человеком», не редкость. Интерес представляет дневниковая запись младшего унтер-офицера Штукатурова, который после излечения в госпитале в июле 1915 г. отправлялся обратно на фронт. «Пришел комендант и стал осматривать тех, которые заявили, что у них недостает некоторых вещей. Комендант в чине штабс-капитана; рассердившись, стал ругать всех нас, ни к кому в частности не обращаясь. Зачем он на прощанье поселял злобу в сердцах солдат? Если бы видел это немецкий кайзер, он, вероятно, был бы ему премного благодарен… Все были обижены, слышались негодующие возгласы: "Вот как нас понимают, хуже собак нас считают, зачем нас калечат, и т.п."». Отношение к солдату как к расходному материалу войны и неразумной субстанции, требующей лишь властного нажима, было вполне типичным. Связанный с ним тип «офицера-помещика» вызывал постоянно копившуюся ответную неприязнь, вылившуюся в 1917 г. в бурю солдатской ненависти. В целом же, несмотря на разницу в поведении начальства, моральном климате и состоянии частей, заметная часть младших командиров из числа офицеров военного времени, в особенности отличавшиеся мужеством, тактическими способностями, умением завоевать авторитет у личного состава, а нередко известной долей авантюризма, добивалась успеха и продвижения. Состоявшись на фронте именно в качестве боевых командиров, они восприняли наиболее ценные качества и традиции офицерского корпуса, освоили и полюбили свою воинскую профессию. К 1917 г. многие, командуя ротами, командами и даже батальонами, достигли чинов поручика и штабс-капитана, были отмечены высокими наградами и, таким образом, в боевых заслугах не уступали кадровым коллегам. Из их числа выдвинулись наиболее известные командиры, представлявшие обе сражающиеся стороны в годы революции и гражданской войны: А.И. Автономов, Р.Ф. Сивере, И.Л. Сорокин, А.И. Тодорский, Н.В. Скоблин, А.В. Туркул, В.Г. Харжевский и многие другие. Система ценностей и интересов офицерства в годы войны во многом оставалась неизменной, но существенно различалась в зависимости от положения и перспектив различных его категорий. Далеко не все оказались в состоянии соответствовать такому общему и очевидному для офицерского корпуса воюющей армии социальному ориентиру, как умелая военно-профессиональная деятельность с целью скорейшего и победоносного завершения войны. Ожидания и помыслы офицеров, как и всего населения, были устремлены к мирному будущему, которое, естественно, связывалось с победой. Однако меру своей личной ответственности за достижение этой цели они оценивали по-разному, ощущая либо высокую социальную сопричастность («победить в войне»), либо низкую, вплоть до социальной безучастности («пережить войну»). По мере того как малоуспешный ход войны становился все более очевиден, а победа отодвигалась для России в неясную перспективу, первая позиция оставалась актуальной для малоопытной офицерской молодежи, не лишившейся еще романтических иллюзий. Их старшие товарищи, ближе познавшие военную реальность, испытывали разочарование, которое порождало внутреннее недовольство и оппозиционные настроения. Кадровая часть офицерства, связывавшая свою послевоенную жизнь с продолжением службы, определяла собственное поведение в наибольшей степени руководствуясь прагматическими соображениями. Свечин, в целом положительно оценивая качества кадровых офицеров своего полка летом 1915 г., все же замечал: «Лучшие из них уже были перебиты в первый год войны, а у остальных мысли вертелись на тему о будущности полка после окончания войны; они наводили на войне экономию, чтобы у полка "потом" были средства». Многие начальники, распоряжаясь значительными казенными суммами и имуществом, имели возможность «наводить экономию» и в собственную пользу. Раскрывая особенности полковой бухгалтерии, Свечин дает понять, что, будучи в полевых условиях, по сути, бесконтрольной, она являла собой огромное поле для разного рода злоупотреблений. В конце 1916 - начале 1917 г., когда рост инфляции стал заметным, интенданты и заведующие хозяйствами с ведома либо при непосредственном участии командования находили применение казенным средствам как с целью их сохранения от обесценивания, так и для получения коммерческой выгоды. Не утратила привлекательности идея служебного успеха. Использовать любые возможности для карьерного роста в военных условиях считалось естественным и даже похвальным. Трудно признать благополучной атмосферу, сложившуюся вокруг процедуры награждения отличившихся офицеров - с манипуляциями как при представлении, так и на этапе принятия решения о присуждении наград, особенно наиболее почетных - Георгиевских. «К сожалению, вопрос награждения по статуту знаком ордена св. Георгия выродился у нас с самого начала войны в самую уродливую форму, уронившую значение этой боевой награды, - вспоминал генерал Б.В. Геруа. - Нельзя было быть уверенным, видя крест на чьей-либо груди, что он действительно заслужен». Вообще, несправедливость и злоупотребления начальства, связанные с представлениями к боевым наградам, постоянно отравляли отношения в офицерской среде. Являясь частым сюжетом офицерских писем, они даже выделялись в отчетах военной цензуры в отдельный раздел. В разгар Бруси-ловского наступления летом 1916 г. в письме из действующей армии автор сообщал: «Боевая обстановка не дает так чувствовать всю мелочность и пошлость, которые и сейчас царят в среде нашего офицерства. Идет какая-то вакханалия в погоне за крестами и орденами, выдумываются несуществующие подвиги и добываются ценой просьб и взаимных одолжений необходимые свидетельские показания. Причем и здесь отделяют кадровых офицеров от прапорщиков, о первых заботятся все, а вторым предоставляется делать самостоятельно». В ноябре того же года один из офицеров возмущался: «С каждым днем, с каждым часом убеждаемся, что нет справедливости в нашем полковом командире по представлению офицеров к боевым наградам… Тут весь секрет - взятки. Стыд и срам». Представляют интерес некоторые черты и особенности понимания и исполнения представителями офицерства своего служебного долга. Условия войны в корне изменили характер деятельности офицера. Фронтовая действительность требовала от командиров всех уровней квалифицированного, самоотверженного, а главное, постоянного участия в боевой работе и обучении войск. Тем не менее, понимание того, что офицерская служба есть профессиональный труд, было доступно не каждому. Кадровое офицерство за длительный мирный период усвоило отношение к службе, не как к социальной функции, а как к социальному положению, которое обеспечивает известный статус и привилегии. Война фактически переворачивала прежнюю систему приоритетов, в которой первостепенное внимание уделялось формальной стороне поведения офицера на службе и в обществе, а не действительным заслугам. В боевых условиях внутрикорпоративная солидарность и приятельский либерализм оборачивались недостаточной требовательностью начальников с одной стороны и низкой личной ответственностью подчиненных. Генерал А.Е. Снесарев на страницах дневника отмечал факты разложения именно среди кадровых офицеров. «Командир 45-го полка (Белевич), запинаясь, подсчитал офицеров, нашел в тылу 8 капитанов. Один из таковых "за ранением" занимался в школе прапорщиков, хотя ни разу не был в бою. Исследованиями установлено, что он сел в санитарный поезд и на Кавказ уже прибыл "контуженным", а с Кавказа до города - уже "раненым"». К.С. Попов вспоминал, что в его полку «батальонные командиры, за исключением одного, были совсем не боеспособны и после первого же боя испарились из полка на все время войны, не будучи раненными». Насколько массовыми были такого рода явления, позволяет судить констатирующая часть приказа по Северо-Западному фронту от 15 сентября 1915 г.: «Из полученных Ставкой сведений усматривается, что ближайшие войсковые тылы переполнены вполне здоровыми строевыми офицерами, тогда как части, в которых продолжаются большие потери, имеют в качестве офицерского состава почти одних прапорщиков. Так, полковые штабы, обозы 2-го разряда, различные нестроевые должности в полках, штатные и нештатные, заняты в громадном большинстве частей здоровыми офицерами, которые ни разу не были эвакуированы (то есть ранены. - И.Г.)». Низкая активность и вялое отношение к своим обязанностям могут считаться всеобщим, типичным фоном деятельности офицерского корпуса на всех уровнях службы как в тылу, так и на фронте. М.К. Лемке так описывал стиль работы в штабе верховного главнокомандующего: «Служба никого, кроме Алексеева, не утомляет, часами во время занятий разговаривают о совершенно посторонних предметах, преимущественно о повышениях и пр., читают газеты, телеграммы агентов, вообще работают с большой прохладцей… Общая производительность работы поразительно ничтожна, что не мешает, однако, почти всем считать себя - и, главное, искренно - очень занятыми». Снесарев, принимая временное командование над 64-й пехотной дивизией в сентябре 1916 г., записал в дневнике: «Нашел: 1) офицеры карту не изучают, 2) связь с соседями не держат, 3) рекогносцируют слабо… вообще мало активности и творчества; больше спят или валяются». Его наблюдение не выглядит уникальным, так как подобные впечатления вынесли многие офицеры, особенно имевшие возможность сравнивать службу со своей довоенной, гражданской жизнью. Прапорщик Д. Оськин, до войны - тульский крестьянин, в воспоминаниях, в главе с говорящим названием «Лодыри со звездочками», пишет: «Большинство офицеров на различных полковых командах буквально лодырничают. Мне пришлось быть заведующим оружием полка, и моей обязанностью было заслушать вечером рапорт старшего оружейного мастера и подписать написанную им рапортичку в интендантство дивизии. Все остальное время некуда девать. Был казначеем полка - и там служебные занятия не превышали получаса в день. В роте только во время боев приходится руководить солдатами. В обозе и при штабе - сплошное лодырничество офицеров». Постепенное снижение боевых и моральных качеств вооруженных сил в ходе мировой войны имело в своей основе глубинные социальные и политические проблемы императорской России и отражало прогрессировавший общественно-политический кризис. Значительные изменения претерпевал в военные годы и политический облик офицерского корпуса, так как в условиях войны на деле проверялись многие установки и ценности, которые в мирное время существовали и культивировались в декларативной форме. Между тем массовое пополнение принесло в среду офицерства свой социальный и политический опыт. К 1917 г. в рядах армии находилось немало участников революционного движения, членов политических партий и лиц, им сочувствовавших. С началом войны в армию отправился ряд депутатов Государственной думы, являвшихся офицерами запаса. Двое из них - кадет поручик A.M. Колюбакин, октябрист подполковник А.И. Звегинцев - погибли. Правый монархист прапорщик В.В. Шульгин после ранения вернулся в Думу. Пополнившие офицерский корпус многочисленные представители земской интеллигенции являлись носителями либеральных и умеренно левых взглядов. Наконец, среди офицеров военного времени были и члены социалистических партий, в армии вели работу офицеры-большевики А.Я. Аросев, Р.И. Берзин, А.Э. Дау-ман, П.В. Дашкевич, Ю.М. Коцюбинский, Д.И. Курский, Н.В. Крыленко, А.Ф. Мясников, И.П. Павлуновский и другие. Само их присутствие в войсках влияло на солдатскую и офицерскую массу, способствуя пропаганде левых взглядов и распространению оппозиционных настроений, хотя масштаб этой деятельности до февраля 1917 г. не мог быть большим. Во фронтовых условиях она чаще всего сводилась к беседам с солдатами, причем и тут приходилось соблюдать известную осторожность. Ветеран социалистического движения, впоследствии крупный советский ученый, академик С.Г. Стру-милин, в чине прапорщика командовавший ротой 432-го Ямбургского полка на Северном фронте, вспоминал: «Нетрудно было намекнуть, что и русские помещики сухомлиновы и мясоедовы не лучше немецких баронов, что немало у нас врагов и в собственной стране… Но гораздо труднее было проверить, в какой мере такие недосказанные мысли доходят по назначению, усваиваются и перевариваются в собственные выводы». Нелояльные действия и высказывания офицеров привлекали внимание охранных органов. В секретных донесениях в Департамент полиции неоднократно отмечалось, что «большую роль в агитации среди солдат играют прапорщики-студенты». Свечин характеризовал офицерское пополнение из среды интеллигенции, пришедшее в его полк, как преимущественно социалистически настроенное, но не видел в этом проблемы для себя как командира, потому что в оценке качеств офицера в боевой обстановке на первый план выступало честное и профессиональное исполнение своих обязанностей. Участие в общем деле защиты отечества до поры объединяло людей самых различных взглядов. Предосудительной в этом кругу становилась лишь пораженческая позиция, по крайней мере, высказываемая открыто. На настроения офицерского корпуса, как и большинства населения, более влиял сам ход военных событий и развитие общественной ситуации в России, нежели работа политических партий. Важнейшим фактором являлись военные неудачи; попытки объяснить их неминуемо вели не столько к поиску причин происходящего, сколько к поиску виновных. В связи с этим для настроений офицерства, особенно к рубежу 1916-1917 гг., наиболее характерны несколько смысловых конструкций. Вина за неготовность страны к войне, недостатки ее вооруженных сил, отсталость экономики и низкое культурное развитие закономерно возлагалась на руководство страны и высшее военное командование. Различия во мнениях касались оценок самодержавного порядка и степени личной ответственности монарха. Наиболее консервативная часть офицерства, не склонная к критике царя, сосредоточивала упреки на правительстве и генералитете, вернее отдельных лицах из их числа, не связывая их с фигурой Николая II. Эту точку зрения выразил гвардейский ротмистр Н.В. Воронович: «На второй и особенно на третий год войны, когда мне пришлось соприкоснуться с последствиями преступной небрежности безответственных людей, стоявших во главе нашей военной администрации, я все более и более стал разочаровываться в том правопорядке, к которому привык с самых юных лет и который считал единственно правильным и справедливым. Но и тогда во мне пробуждалась лишь глубокая жалость к царю, к которому я никогда не питал неприязни. Если я позволял себе иногда осуждать его, то только за неудачный подбор советников и за слабохарактерность». Более прагматичная и не столь связанная монархическими иллюзиями часть армейской элиты способна была продвинуться в своих рассуждениях несколько дальше. Подполковник Верховский в начале 1917 г. записал в дневнике: «Всем очевидно, что главная причина, почему мы не победили до сих пор, это самодержавный строй, убивающий всякую самодеятельность в стране и дающий армии так много неудовлетворительных людей среди командного состава». Критика правящих кругов к тому моменту стала в армии обычным явлением, как в тылу, так и на фронте. А.И. Деникин приводит слова некоего видного деятеля Земгора, который впервые побывал в армии в 1916 г.: «Я был крайне поражен… с какой свободой всюду, в воинских частях, в офицерских собраниях, в присутствии командиров, в штабах и т.д., говорят о негодности правительства, о придворной грязи». Разочарование властью и царившими в России порядками постепенно все более пронизывало офицерскую среду. Военные события способствовали формированию критического взгляда даже у людей совершенно лояльных и далеких от политики в довоенное время. Лемке вспоминал о своем сослуживце СМ. Крупине, молодом офицере, призванном из запаса, исполнявшем обязанности адъютанта при Алексееве. «По его собственным словам, до войны он был настоящим чиновником, националистом, человеком, не особенно глубоко задумывавшимся над условиями русской жизни. Теперь он понял, что общество и правительство - два полюса… революция совершенно неизбежна, но она будет дика, стихийна, безуспешна, и мы снова будем жить по-свински». Лемке продолжал: «Да, и таких Крупиных теперь десятки тысяч. Он говорит, что сам знает многих, уму и сердцу которых ничего не сказал 1905 год, но все сказали 1914 и 1915 годы». Политическому самоопределению офицерства уже не препятствовали и такие, некогда непререкаемые, формальные ограничения, как даваемая на верность престолу присяга. Лемке принадлежит еще одно наблюдение: «Симптоматический рассказ корнета Андрея Андреевича Чайковского. Он часто бывает в доме княгини Друцкой-Соколинской, сын которой здесь вице-губернатором. Вся семья, особенно вице-губернатор, вполне черносотенная. Разговоры о политике ведутся очень оживленно всеми гостями, в числе которых бывают и наши офицеры. Недавно распалились в споре до того, что вице-губернатор аргументировал уже от принятой ими всеми присяги на верность службе: "Ведь, вы же присягали!" - "Да, - Отвечал ему Чайковский, - но разве это был наш сознательный и свободный акт? Это было сделано нами по неведению; это скорее было вовлечение в невыгодную сделку с совестью. Да и потом, мы присягали служить честно и нелицемерно, а существо понимания именно этих понятий изменилось у нас"». В конце 1916 г., когда непопулярность правительства достигла пика, взоры офицеров все более обращались к его главному легальному критику - Государственной думе. Гнев, обращенный к властям, и ожидания, связанные с Думой и думскими политиками, звучали в офицерских письмах с фронта: «А наше правительство и в ус не дует, оно делает не как лучше для народа, а как выгодно лично для себя… Волосы дыбом становятся от слухов, и все верят, потому что не созывают Думу, говорят, умышленно не созывают. Все удивляются на терпение в тылу»; «С какой жадностью мы читали речи настоящих русских патриотов вроде Милюкова…». Естественным для невысокого уровня политической культуры в офицерской среде являлось объяснение проблем и военных неудач России наличием внутреннего заговора, германским влиянием в правящих верхах, деятельностью шпионов. Значительный общественный резонанс весной 1915 г. приобрело дело подполковника С.Н. Мясоедова, обвиненного в шпионаже в пользу Германии и казненного по приговору военного суда. Факт причастности Мясоедова к шпионажу в разное время весьма аргументированно оспаривали как эмигрантские, так и отечественные историки, считая, что «дело» явилось результатом интриг соперничавших во властных сферах группировок с целью компрометации и устранения военного министра В.А. Сухомлинова. Современники же не подвергали сомнению шпионство Мясоедова, пользовавшегося покровительством Сухомлинова. Командир Корпуса жандармов генерал Джунковский утверждал, что Мясоедов проник в штаб 10-й армии в нарушение установленных служебных процедур, и именно его деятельностью объяснял поражения войск армии в феврале 1915 года. Эту версию принимали и высшие военные круги, так как она давала удобное для них объяснение военных неудач. Деникин и годы спустя заявлял на страницах мемуаров: «У меня лично сомнений в виновности Мясоедова нет». Он же, передавая мнение Алексеева, косвенно подтверждал и обвинения в измене императрицы, распространявшиеся в 1916 году. Воспринмая слухи о проникшем всюду германском шпионаже, армейская масса, и в том числе офицерство, стала настороженно относиться к государственной верхушке. Недоверие и раздражение в отношении властей распространялись на всю политическую жизнь, сущность которой была малопонятна строевому офицерству и воспринималась как сфера всевозможных спекуляций и злоупотреблений, в которых погрязли правительственные и думские круги, равнодушные к интересам фронта. Снесарев, побывавший в конце 1916 г. в отпуске в столице, отмечал, что Петроград «нервен, полон пересудов и сплетен, лишен нормальной, уравновешенной перспективы… Что касается политического настроения, то оно однообразно левое: все повторяют упорную мысль, что правительство не хочет работать с обществом, что оно не считается с общественным мнением, что мы стоим на краю пропасти и т.п.». Генерал старался не поддаваться подобным настроениям, но негодовал по поводу думцев, превративших свою общественную миссию в прибыльное дело. Отношение фронтовиков к деятельности политиков с предельной эмоциональностью выразил Верховский: «В то время как мы выбиваемся здесь из сил, за нашей спиной в тылу идет какая-то вакханалия внутренней политики». Даже в массе своей не слишком политически развитые офицеры с тревогой воспринимали возрастание политической активности в тылу. Свои впечатления по этому поводу в конце 1916 г. высказал в письме к жене подъесаул А.А. Упорников. «Теперь, когда делать нечего, читаю газеты от строчки до строчки. Ну и кавардак же идет! Воображаю, какая жара теперь наверху и сколько происходит там неизвестных для нас событий. Впечатление такое, что каждый хочет урвать кусок повкуснее. А война - такая отличная декорация для всего этого». Наконец, всеобщей чертой настроений действующей армии и в частности офицерства являлось недовольство состоянием тыла. Многочисленные пороки военного и политического руководства, постоянные проблемы со снабжением войск, сведения о жизни в тылу порождали представление о том, что не только власть, но и общество отвернулось от фронта, и армия осталась единственной силой, борющейся за судьбу и интересы России. В последний день 1915 г. Верховский сделал запись: «Еще одно болезненно, оскорбительно тяжело чувствуем мы сейчас в армии. После первого впечатления войны, когда вся жизнь как бы сосредоточилась в одном усилии, теперь нас забыли. Люди, приезжающие из России, оправившись от ран, говорят, что в России идет сплошной праздник, рестораны и театры полны. Никогда не было столько элегантных туалетов. Армию забыли…» Убеждение о возникшей пропасти, разделившей фронт и тыл, в дальнейшем только усиливалось. В стихотворной форме передал его фронтовик прапорщик А.Н. Жилинский в письме конца 1916 г.: «Здесь газы и огонь - там золото, брильянты,/ Тут деревянные, безвестные кресты - / Там гордо властвуют купцы и спекулянты,/ А рядом - голод и хвосты». Озабоченность и тревогу фронтовиков вызывали очевидные признаки хозяйственного расстройства в тылу. Сведения об этом, наряду с приходившими из дома письмами, в избытке доставляли возвращавшиеся в свои части отпускники. У офицеров, отправлявшихся в отпуск, первым же впечатлением был хаос, охвативший железнодорожный транспорт, те трудности, с которыми была сопряжена дорога домой. Падение уровня жизни в тылу особенно волновало офицеров рабочего и крестьянского происхождения. Вернувшийся в сентябре 1916 г. из отпуска Оськин рассказывал сослуживцам: «Жизнь в тылу становится чрезвычайно дорога… Десяток яиц в деревне стоит семьдесят копеек, белой муки нет, масла тоже, сахар добывается с трудом. Поговаривают, что в городе скоро перейдут на отпуск хлеба по карточкам. В городе Козельске, где мне пришлось часто бывать, магазины пусты, товаров нет. В поездах множество спекулянтов, разъезжающих из города в город, в одном месте подешевле купить, в другом дороже продать. Население устало от войны, ждет с нетерпением мира». К концу 1916 г. тревога за положение семей в тылу, недовольство дороговизной и ненависть к наживающейся на военных трудностях буржуазии - центральные темы не только солдатских, но и офицерских писем. «Бедные, бедные жители Москвы. Вы во власти этих настоящих внутренних врагов - торговцев. Вот где сказался патриотизм русского купечества. Судьба в конце концов расправится с ним». «Москва ведь не только центр всей России, но и центр всего нашего безобразия, спекуляции, нахальства, обдирательства. Там ведь более опасные враги, чем немцы». Тяжелые впечатления о противостоянии тыла фронту наводили на размышления о послевоенном быте, ожидающем бывших фронтовиков. Оказавшись в тылу, офицер остро ощущал свое отчуждение среди общества, живущего иными проблемами и, более того, возлагавшего вину за военные неудачи на армию. «Сейчас, в то время как мы иногда теряем последние силы, теряем здоровье и очень часто саму жизнь, - писал домой Упорников, - в то время, когда у нас бывают недели, в которых нет времени даже умыться, на нас подчас смотрят чуть-чуть лучше, чем на обыкновенных разбойников. С такими взглядами мне пришлось встретиться в последнюю поездку, и просто диву даешься, как много людей так думают… Когда я думаю об этом, когда невольно вспоминаются вагонные и другие разговоры во время отпуска, то на душе накипает страшное чувство обиды». С негодованием видели они в тылу обилие молодых мужчин, как военных, так и штатских, избегавших фронта, - офицеров запасных частей и различных воинских учреждений, гражданских чиновников, служащих военизированных организаций Земского и Городского союзов, получивших презрительное прозвище «земгусары и гидроуланы». Особого внимания заслуживают взгляды российского офицерства на цели и задачи войны, обусловленные их политическими знаниями и ориентирами. Исследователи приходят к выводу, что в начале XX в. в военных верхах преобладали представления о враждебном окружении России и угрозе ее безопасности со стороны иностранных держав и на Западе и на Востоке. Само вмешательство России в мировой конфликт русские военачальники считали неизбежным, объясняя его геополитическим, экономическим, культурным и даже нравственным противостоянием Германии и России. В целом же, по признанию Деникина, «офицерский корпус, как и большинство средней интеллигенции, не слишком интересовался сакраментальным вопросом о "целях войны"». Идея совместной коалиционной борьбы и солидарности с союзниками по Антанте никогда не занимала заметного места в представлениях военных, а будучи частью официальной риторики, постепенно вызывала все большее раздражение, особенно среди фронтовиков. В 1915 г. непопулярность союзников в войсках была уже такова, что командование не решалось ссылаться при постановке боевых задач на необходимость координированных действий с союзниками. Тяготы войны убеждали в том, что Россия если и не сражается с сильным врагом один на один, то выносит на себе основной груз войны из-за недобросовестных союзников. Таким образом, в международном пространстве Россию окружают не враги и союзники, а лишь противники разной степени враждебности. В июле 1916 г. позиции, которые занимала дивизия Снесарева, посетила группа японских офицеров. Русских не усыпляло временное, вызванное обстоятельствами, союзничество, и настороженность в отношении недавних противников на Дальнем Востоке сохранялась. Снесарева же беспокоил вопрос и более крупного масштаба: «Воевать с ними, конечно, будем, но в первую голову или после англичан? - вот в чем вопрос». По мысли генерала, России еще долго предстояло утверждаться в мире силой оружия. С началом войны более или менее единодушный отклик в обществе могла встретить только идея защиты отечества от агрессии со стороны Германии и Австро-Венгрии. Эта идея и владела офицерством всех категорий. Необходимость обороны Родины не подвергалась сомнению, однако именно представления о Родине, ее благе и собственной за него ответственности отличались у представителей разных слоев общества. Наиболее однородными были взгляды кадровых офицеров, у которых понятия о профессиональном и государственном долге изначально естественно совмещались, но военные неудачи, очевидные процессы разложения армии и государства в ходе войны вызывали разлад. Обвинения по адресу высшего командования, властей, политиков - сил, олицетворявших государство, приводили к естественному заключению, что именно государственная власть в существующем виде препятствует исполнению офицерством своего профессионального долга, мешает армии одерживать победы. В условиях общественного, политического, хозяйственного кризиса, охватившего Россию на рубеже 1916-1917 гг. во взглядах офицерства так или иначе находили отражение настроения самых широких слоев общества с его общей усталостью и разочарованием от известий с фронта, раздражением деятельностью властей и командования. К этому добавлялись неудовлетворенность отношением общества к армии, признаки утраты внутреннего единства. Подавляющее большинство офицерства, ощущая безуспешность и бесперспективность боевоей службы, постепенно накапливало в себе недовольство. Слабость власти и утрата ею остатков общественного авторитета вредила и профессиональным интересам офицерского корпуса; из надежной опоры монархии он постепенно превращался в оппозиционную общественную силу. Первая мировая война явилась фактором огромных социальных и политических перемен, предопределивших пути последующего развития многих стран - участниц конфликта. Особое место в этих процессах принадлежало представителям той части населения, которая непосредственно была вовлечена в военные действия, именно они со своим жизненным опытом и социальной активностью в наибольшей мере повлияли на исход войны для своих стран и их послевоенное будущее. В этом смысле весьма значимым представляется пример России, для которой участие с мировой войне хотя и не привело к военному поражению, но обернулось полным крушением прежнего общественного строя и государственного порядка, положило начало их революционному преобразованию.
Гребенкин И.Н. Вопросы истории №2 (..2010)