В произведении "Записки охотника" представляется полная картина России, автор показывает отношение к земле, на которой он вырос, показаны размышления автора о настоящем и будущем народа. Главной темой является показ протеста против крепостного права, которое не дает раскрыться таланту и уму русского народа.
"Записки охотника" это сборник рассказов, общее их количество равно двадцати.

Первый рассказ это "Хорь и Калиныч "

Рассказ идет о встрече с Полутькиным, этот человек был барином и любителем провести время на охоте. Рассказчику Полутькин предложил ночлег в его доме. Так как дорогу туда была долгая, то они заехли к помещику Хорю, но его не оказалось дома. Хорь имел шесть сыновей и один из них встретил и принял приехавших гостей. На следующий день рассказчик и Полутькин отправились на охоту, по дороге они захватили с собой ещё одного знакомого Калиныча. Его автор описывает веселым, простым человеком. После охоты Калиныч привез показать свою пасеку и накормить мёдом. На следующий день, рассказчик поехал сам на охоту, так как Полутькин отправился по своим делам. Далее автор показывает сравнение между тем как живут люди из Калужской и Орловской губернии. Так, первый тип имеет большие и просторные имения, если описывать внешность, то видно что эти люди высокого роста, смелые, в богатой одежде. Орловский человек же имеет маленький рост, угрюмый вид и живет в обычных избах из осины, на ногах у него лапки.

Ермолай и мельничиха

рассказ про охотника Ермолая, которому было 45 лет, он худой и высокий, носит кафтан и синие штаны. Он был человеком, которого не брали ни на одну работу, единственное, что он мог, это ловить и приносить на кухню помещика куропаток и тетеревов.

Уездный лекарь

рассказывает про доктора, которого призвали в дом не особо богатой помещицы. Там ему следовало спасти молодую девушку, которая была серьезно больна, но в итоге у него ничего не получилось. После этого случая он еще долго не мог забыть про это.

Радилов («Мой сосед Радилов»)

история о помещике, который потерял жену, когда та рожала. Это было очень большим ударом и после этого случая ему было очень сложно. Но потом он уезжает с сестрой жены и как оказалось, он был давно в неё влюблен.

Однодворец Овсяников

Рассказ о так называемом «русском французе» который носит фамилию Лёжень. Он служил в армии, которая в свое время вошла в Россию. Но крестьяне хотели отомстить ему и утопить его в проруби, но спас его проезжающий мимо человек. Этот помещик взял Лёженя к себе работать учителем французкого. Вскоре он переходит работать к другому помещику, где влюбляется в свою воспитанницу. В итоге они поженились, Лёжень пошел на службу и стал дворянином.

Льгов

рассказывается о том, как рассказчик и его друг Ермолай отправляются в село Льгов, чтобы поохотится. Это село славилось большим прудом, где можно было найти много уток и хорошо поохотиться. Они берут лодку и направляются охотится, по дороге они встречают и знакомятся с парнем Владимиром. Тот в свою очередь рассказывает им историю своей жизнью, дополняя свой рассказ особыми выражениями. В заключении они плывут с охоты, но лодка их не выдержала и начала тонуть. В итоге охотники ещё долго выбирались из пруда.

Бурмистр

Рассказ ведется о жизни Пеночкина Аркадия. Он еще молодой помещик и военный,находящийся в отставке. Он очень умен если сравнивать его с остальными дворянами. Аркадий отправляется в Рябово, чтобы встретится с бурмистром Софроном. При встрече бурмистр жалуется, что у него якобы мало земли. Но, как оказывается в итоге, село Шипиловка, по документам является владением Софрона, а не Пеночкина.

Контора

Рассказчик едет на охоту, где его застает дождь, в итоге он решает переждать непогоду в ближайшем селе. Там он видит большое здание именуемое- конторой старосты. Николай Еремеич был там главным. Автор случайно наблюдает ссору Еремеича и фельдшера Павла. Суть ссоры была в том, что фельдшер хотел жениться на Татьяне, а Еремеич помешал этому. Позже выяснилось, что они не смогли поженится, потому что Татьяну отправили в ссылку.

Картинка или рисунок Записки охотника

Другие пересказы для читательского дневника

• Краткое содержание Толстой Хаджи Мурат

  Хаджи-Мурата – один из сильнейших чеченских воинов имама Шамиля. Он ведет борьбу с ним за освобождение своей семьи из плена.

• Краткое содержание Уильямс Трамвай Желание

  Основным место действия всех событий пьесы является нищая, ни чем не привлекательная окраина Нового Орлеана. Автор сделал так, что уже в самом описание этого места читатели могут ощутить что-то ужасное, безысходное, пропащее и так далее.

• Краткое содержание Муха-Цокотуха Чуковский

  Сказка «Муха-Цокотуха» всем известная сказка. Муха устроила пышный пир для своих друзей, но ее выкрал паук.

• Краткое содержание Скребицкий Лесной голосок

  Летним, теплым днем, рассказчик прогуливается в березовом перелеске и наблюдает за солнечным светом, который играет солнечными зайчиками в березовых листьях, зеленой траве и дороге. От солнечного света на душе тепло и радостно.

• Краткое содержание Чехова Налим

  Случай нелепый, казусный. Пять мужиков долгое время ловили и упустили в воду налима. Улыбаться начинаешь уже с первых строк. Колоритные плотники Любим и Герасим посланы строить для барина купальню в реке

"Записки охотника - Смерть"

У меня есть сосед, молодой хозяин и молодой охотник. В одно прекрасное июльское утро заехал я к нему верхом с предложением отправиться вместе на тетеревов. Он согласился. "Только, - говорит, - поедемте по моим мелочам, к Зуше; я кстати посмотрю Чаплыгино; вы знаете, мой дубовый лес? У меня его рубят". - "Поедемте". Он велел оседлать лошадь, надел зеленый сюртучок с бронзовыми пуговицами, изображавшими кабаньи головы, вышитый гарусом ягдташ, серебряную флягу, накинул на плечо новенькое французское ружье, не без удовольствия повертелся перед зеркалом и кликнул свою собаку Эсперанс, подаренную ему кузиной, старой девицей с отличным сердцем, но без волос. Мы отправились. Мой сосед взял с собою десятского Архипа, толстого и приземистого мужика с четвероугольным лицом и допотопно развитыми скулами, да недавно нанятого управителя из остзейских губерний, юношу лет девятнадцати, худого, белокурого, подслеповатого, со свислыми плечами и длинной шеей, г. Готдиба фон-дер-Кока. Мой сосед сам недавно вступил во владение имением. Оно досталось ему в наследство от тетки, статской советницы Кардон-Катаевой, необыкновенно толстой женщины, которая, даже лежа в постеле, продолжительно и жалобно кряхтела. Мы въехали в "мелоча". "Вы меня здесь подождите на полянке", - промолвил Ардалион Михайлыч (мой сосед), обратившись к своим спутникам. Немец поклонился, слез с лошади, достал из кармана книжку, кажется, роман Иоганны Шопенгауэр, и присел под кустик; Архип остался на солнце и в течение часа не шевельнулся. Мы покружили по кустам и не нашли ни одного выводка. Ардалион Михайлыч объявил, что он намерен отправиться в лес. Мне самому в тот день что-то не верилось в успех охоты: я тоже поплелся вслед за ним. Мы вернулись на полянку. Немец заметил страницу, встал, положил кишу в карман и сел, не без труда, на свою куцую, бракованную кобылу, которая визжала и подбрыкивала от малейшего прикосновения; Архип встрепенулся, задергал разом обоими поводьями, заболтал ногами и сдвинул наконец с места свою ошеломленную и придавленную лошаденку. Мы поехали.

Лес Ардалиона Михайлыча с детства был мне знаком. Вместе с моим французским гувернером m-r Desire Fleury, добрейшим человеком (который, впрочем, чуть было навсегда не испортил моего здоровья, заставляя меня по вечерам пить лекарство Леруа), часто хаживал я в Чаплыгино. Весь этот лес состоял из каких-нибудь двух-или трехсот огромных дубов и ясеней. Их статные, могучие стволы великолепно чернели на золотисто-прозрачной зелени орешников и рябин; поднимаясь выше, стройно рисовались на ясной лазури и там уже раскидывали шатром свои широкие узловатые сучья; ястреба, кобчики, пустельги со свистом носились над неподвижными верхушками, пестрые дятлы крепко стучали по толстой коре; звучный напев черного дрозда внезапно раздавался в густой листве вслед за переливчатым криком иволги; внизу, в кустах, чирикали и пели малиновки, чижи и пеночки; зяблики проворно бегали по дорожкам; беляк прокрадывался вдоль опушки, осторожно "костыляя"; красно-бурая белка резво прыгала от дерева к дереву и вдруг садилась, поднявши хвост над головой. В траве, около высоких муравейников, под легкой тенью вырезных красивых листьев папоротника, цвели фиалки и ландыши, росли сыроежки, волнянки, грузди, дубовики, красные мухоморы; на лужайках, между широкими кустами, алела земляника... А что за тень в лесу была! В самый жар, в полдень - ночь настоящая: тишина, запах, свежесть... Весело проводил я время в Чаплыгине, и оттого, признаюсь, не без грустного чувства въехал я теперь в слишком знакомый мне лес. Губительная, бесснежная зима 40-го года не пощадила старых моих друзей - дубов и ясеней; засохшие, обнаженные, кое-где покрытые чахоточной зеленью, печально высились они над молодой рощей, которая "сменила их, не заменив" {В 40-м году, при жесточайших морозах, до самого конца декабря не выпало снегу; зеленя все вымерзли, и много прекрасных дубовых лесов погубила эта безжалостная зима. Заменить их трудно: производительная сила земли видимо скудеет; на "заказанных" (с образами обойденных) пустырях, вместо прежних благородных деревьев, сами собою вырастают березы да осины; а иначе разводить рощи у нас не умеют. }. Иные, еще обросшие листьями внизу, словно с упреком и отчаянием поднимали кверху свои безжизненные, обломанные ветви; у других из листвы, еще довольно густой, хотя не обильной, не избыточной по-прежнему, торчали толстые, сухие, мертвые сучья; с иных уже кора долой спадала; иные наконец вовсе повалились и гнили, словно трупы, на земле. Кто бы мог это предвидеть - тени, в Чаплыгине тени нигде нельзя было найти! Что, думал я, глядя на умирающие деревья: чай, стыдно и горько вам?.. Вспомнился мне Кольцов:

Где ж девалася

Речь высокая,

Сила гордая,

Доблесть царская?

Где ж теперь твоя

Мочь зеленая?..

Как же это, Ардалион Михайлыч, - начал я, - отчего ж эти деревья на другой же год не срубили? Ведь за них теперь против прежнего десятой доли не дадут.

Он только плечами пожал.

Спросили бы тетушку, - а купцы приходили, деньги приносили, приставали.

Mein Gott! Mein Gott! - восклицал на каждом шагу фон-дер-Кок. - Што са шалость! што са шалость!

Какая шалость? - с улыбкой заметил мой сосед.

То ист как шалко, я спасать хотеллл. (Известно, что все немцы, одолевшие наконец нашу букву "люди", удивительно на нее напирают.)

Особенно возбуждали его сожаление лежавшие на земле дубы - и действительно: иной бы мельник дорого за них заплатил. Зато десятский Архип сохранял спокойствие невозмутимое и не горевал нисколько; напротив, он даже не без удовольствия через них перескакивал и кнутиком по ним постегивал.

Мы пробирались на место рубки, как вдруг, вслед за шумом упавшего дерева, раздался крик и говор, и через несколько мгновений нам навстречу из чащи выскочил молодой мужик, бледный и растрепанный.

Что такое? куда ты бежишь? - спросил его Ардалион Михайлыч.

Он тотчас остановился.

Ах батюшка, Ардалион Михайлыч, беда! Что такое?

Максима, батюшка, деревом пришибло.

Каким это образом?.. Подрядчика Максима?

Подрядчика, батюшка. Стали мы ясень рубить, а он стоит да смотрит... Стоял, стоял, да и пойди за водой к колодцу: слышь, пить захотелось. Как вдруг ясень затрещит да прямо на него. Мы кричим ему: беги, беги, беги... Ему бы в сторону броситься, а он возьми да прямо и побеги... заробел, знать. Ясень-то его верхними сучьями и накрыл. И отчего так скоро повалился, - Господь его знает... Разве сердцевина гнила была.

Ну, и убило Максима?

Убило, батюшка.

До смерти?

Нет, батюшка, еще жив, - да что: ноги и руки ему перешибло. Я вот за Селиверстычем бежал, за лекарем.

Ардалион Михайлыч приказал десятскому скакать в деревню за Селиверстычем, а сам крупной рысью поехал вперед на осечки... Я за ним.

Мы нашли бедного Максима на земле. Человек десять мужиков стояло около него. Мы слезли с лошадей. Он почти не стонал, изредка раскрывал и расширял глаза, словно с удивлением глядел кругом и покусывал посиневшие губы... Подбородок у него дрожал, волосы прилипли ко лбу, грудь поднималась неровно: он умирал. Легкая тень молодой липы тихо скользила по его лицу.

Мы нагнулись к нему. Он узнал Ардалиона Михайлыча.

Батюшка, - заговорил он едва внятно, - за попом... послать... прикажите... Господь... меня наказал... ноги, руки, все перебито... сегодня... воскресенье... а я... а я... вот... ребят-то не распустил.

Он помолчал. Дыханье ему спирало.

Да деньги мои... жене... жене дайте... за вычетом... вот Онисим знает... кому я... что должен...

Мы за лекарем послали, Максим, - заговорил мой сосед, - может быть, ты еще и не умрешь.

Он раскрыл было глаза и с усилием поднял брови и веки.

Нет, умру. Вот... вот подступает, вот она, вот... Простите мне, ребята, коли в чем...

Бог тебя простит, Максим Андреич, - глухо заговорили мужики в один голос и шапки сняли, - прости ты нас.

Он вдруг отчаянно потряс головой, тоскливо выпятил грудь и опустился опять.

Нельзя же ему, однако, тут умирать, - воскликнул Ардалион Михайлыч, - ребята, давайте-ка вон с телеги рогожку, снесемте его в больницу.

Человека два бросились к телеге.

Я у Ефима... сычовского... - залепетал умирающий, - лошадь вчера купил... задаток дал... так лошадь-то моя... жене ее... тоже...

Стали его класть на рогожу... Он затрепетал весь, как застреленная птица, выпрямился.

Умер, - пробормотали мужики.

Мы молча сели на лошадей и отъехали.

Смерть бедного Максима заставила меня призадуматься. Удивительно умирает русский мужик! Состоянье его перед кончиной нельзя назвать ни равнодушием, ни тупостью; он умирает, словно обряд совершает: холодно и просто.

Несколько лет тому назад у другого моего соседа в деревне мужик в овине обгорел. (Он так бы и остался в овине, да заезжий мещанин его полуживого вытащил: окунулся в кадку с водой, да с разбега и вышиб дверь под пылавшим навесом.) Я зашел к нему в избу. Темно в избе, душно, дымно. Спрашиваю: где больной? "А вон, батюшка, на лежанке", - отвечает мне нараспев подгорюнившаяся баба. Подхожу - лежит мужик, тулупом покрылся, дышит тяжко. "Что, как ты себя чувствуешь?" Завозился больной на печи, подняться хочет, а весь в ранах, при смерти. "Лежи, лежи, лежи... Ну, что? как?" - "Вестимо, плохо", - говорит. "Больно тебе?" Молчит. "Не нужно ли чего?" Молчит. "Не прислать ли тебе чаю, что ли?" - "Не надо". Я отошел от него, присел на лавку. Сижу четверть часа, сижу полчаса - гробовое молчание в избе. В углу, за столом под образами, прячется девочка лет пяти, хлеб ест. Мать изредка грозится на нее. В сенях ходят, стучат, разговаривают: братнина жена капусту рубит. "А, Аксинья!" - проговорил наконец больной. "Чего?" - "Квасу дай". Подала ему Аксинья квасу. Опять молчанье. Спрашиваю шепотом: "Причастили его?" - "Причастили". Ну, стало быть, и все в порядке: ждет смерти, да и только. Я не вытерпел и вышел...

А то, помнится, завернул я однажды в больницу села Красногорья, к знакомому мне фельдшеру Капитану, страстному охотнику.

Больница эта состояла из бывшего господского флигеля; устроила ее сама помещица, то есть велела прибить над дверью голубую доску с надписью белыми буквами: "Красногорская больница", и сама вручила Капитону красивый альбом для записывания имен больных. На первом листке этого альбома один из лизоблюдов и прислужников благодетельной помещицы начертал следующие стишки:

Dans ces beaux lieux, ou regne l"allegresse,

Ce temple fut ouvert par la Beaute;

De vos seigneurs admirez la tendresse,

Bons habitants de Krasnogorie!* -

* В прекрасных местах, где царствует веселье,

Сама красота воздвигла этот храм;

Восхищаясь щедростью ваших господ,

Добрые обитатели Красногорья!

а другой господин внизу приписал:

Et moi aussi J"aime ia nature!

Jean Kobyliatnikoff"*.

* И я тоже люблю природу!

Иван Кобылятников

Фельдшер купил на свои деньги шесть кроватей и пустился, благословясь, лечить народ Божий. Кроме его, при больнице состояло два человека: подверженный сумасшествию резчик Павел и сухорукая баба Меликитриса, занимавшая должность кухарки. Они оба приготовляли лекарства, сушили и настаивали травы; они же укрощали горячечных больных. Сумасшедший резчик был на вид угрюм и скуп на слова; по ночам пел песню "о прекрасной Венере" и к каждому проезжему подходил с просьбой позволить ему жениться на какой-то девке Маланье, давно уже умершей. Сухорукая баба била его и заставляла стеречь индюшек. Вот, сижу я однажды у фельдшера Капитона. Начали мы было разговаривать о последней нашей охоте, как вдруг на двор въехала телега, запряженная необыкновенно толстой сивой лошадью, какие бывают только у мельников. В телеге сидел плотный мужик в новом армяке, с разноцветной бородой. "А, Василий Дмитрич, - закричал из окна Капитон, - милости просим... Лыбовшинский мельник", - шепнул он мне. Мужик, покряхтывая, слез с телеги, вошел в фельдшерову комнату, поискал глазами образа и перекрестился. "Ну что, Василий Дмитрич, что новенького?.. Да вы, должно быть, нездоровы: лицо у вас нехорошо". - "Да, Капитан Тимофеич, неладно что-то". - "Что с вами?" - "Да вот что, Капитон Тимофеич. Недавно купил я в городе жернова; ну, привез их домой, да как стал их с телеги-то выкладывать, понатужился, знать, что ли, в череве-то у меня так екнуло, словно оборвалось что... да вот с тех пор все и нездоровится. Сегодня даже больно неладно". - "Гм, - промолвил Капитон и понюхал табаку, - значит, грыжа. А давно с вами это приключилось?" - "Да десятый денек пошел". - "Десятый? (Фельдшер потянул в себя сквозь зубы воздух и головой покачал.) Позволь-ка себя пощупать. Ну, Василий Дмитрич, - проговорил он наконец, - жаль мне тебя, сердечного, а ведь дело-то твое неладно; ты болен не на шутку; оставайся-ка здесь у меня; я с своей стороны все старание приложу, а впрочем, ни за что не ручаюсь". - "Будто так худо?" - пробормотал изумленный мельник. "Да, Василий Дмитрич, худо; пришли бы вы ко мне деньками двумя пораньше - и ничего бы, как рукой бы снял; а теперь у вас воспаление, вон что; того и гляди, антонов огонь сделается". - "Да быть не может, Капитон Тимофеич". - "Уж я вам говорю". - "Да как же это! (Фельдшер плечами пожал.) И умирать мне из-за этакой дряни?" - "Этого я не говорю... а только оставайтесь здесь". Мужик подумал, подумал, посмотрел на пол, потом на нас взглянул, почесал в затылке да за шапку. "Куда же вы, Василий Дмитрич?" - "Куда? вестимо куда - домой, коли так плохо. Распорядиться следует, коли так". - "Да вы себе беды наделаете, Василий Дмитрич, помилуйте; я и так удивляюсь, как вы доехали? останьтесь".

- "Нет, брат Капитон Тимофеич, уж умирать, так дома умирать; а то что ж я здесь умру, - у меня дома и Господь знает что приключится". - "Еще неизвестно, Василий Дмитрич, как дело-то пойдет... Конечно, опасно, очень опасно, спору нет... да оттого-то и следует вам остаться". (Мужик головой покачал.) "Нет, Капитон Тимофеич, не останусь... а лекарствицо разве пропишите". - "Лекарство одно не поможет". - "Не останусь, говорят", - "Ну, как хочешь... чур, потом не пенять!"

Фельдшер вырвал страничку из альбома и, прописав рецепт, посоветовал, что еще делать. Мужик взял бумажку, дал Капитону полтинник, вышел из комнаты и сел на телегу. "Ну, прощайте, Капитон Тимофеич, не поминайте лихом да сироток не забывайте, коли что..." - "Эй, останься, Василий!" Мужик только головой тряхнул, ударил вожжой по лошади и съехал со двора. Я вышел на улицу и поглядел ему вслед. Дорога была грязная и ухабистая; мельник ехал осторожно, не торопясь, ловко правил лошадью и со встречными раскланивался... На четвертый день он умер.

Вообще удивительно умирают русские люди. Много покойников приходит мне теперь на память. Вспоминаю я тебя, старинный мой приятель, недоучившийся студент Авенир Сорокоумов, прекрасный, благороднейший человек! Вижу снова твое чахоточное зеленоватое лицо, твои жидкие русые волосики, твою кроткую улыбку, твой восторженный взгляд, твои длинные члены; слышу твой слабый, ласковый голос. Жил ты у великороссийского помещика Гура Крупяникова, учил его детей Фофу и Зезю русской грамоте, географии и истории, терпеливо сносил тяжелые шутки самого Гура, грубые любезности дворецкого, пошлые шалости злых мальчишек, не без горькой улыбки, но и без ропота исполнял прихотливые требования скучающей барыни; зато, бывало, как ты отдыхал, как ты блаженствовал вечером, после ужина, когда, отделавшись наконец от всех обязанностей и занятий, ты садился перед окном, задумчиво закуривал трубку или с жадностью перелистывал изуродованный и засаленный нумер толстого журнала, занесенный из города землемером, таким же бездомным горемыкою, как ты! Как нравились тебе тогда всякие стихи и всякие повести, как легко навертывались слезы на твои глаза, с каким удовольствием ты смеялся, какою искреннею любовью к людям, каким благородным сочувствием ко всему доброму и прекрасному проникалась твоя младенчески чистая душа! Должно сказать правду: не отличался ты излишним остроумием; природа не одарила тебя ни памятью, ни прилежанием; в университете считался ты одним из самых плохих студентов; на лекциях ты спал, на экзаменах - молчал торжественно; но у кого сияли радостью глаза, у кого захватывало дыхание от успеха, от удачи товарища? У Авенира... Кто слепо веровал в высокое призвание друзей своих, кто превозносил их с гордостью, защищал их с ожесточением? Кто не знал ни зависти, ни самолюбия, кто бескорыстно жертвовал собою, кто охотно подчинялся людям, не стоившим развязать ремень от сапог его?.. Все ты, все ты, наш добрый Авенир! Помню: с сокрушенным сердцем расставался ты с товарищами, уезжая на "кондицию"; злые предчувствия тебя мучили... И точно: в Деревне плохо тебе пришлось; в деревне тебе некого было благоговейно выслушивать, некому удивляться, некого любить... И степняки, и образованные помещики обходились с тобою как с учителем одни - грубо, другие - небрежно. Притом же ты и фигурой не брал; робел, краснел, потел, заикался... Даже здоровья твоего не поправил сельский воздух: истаял ты, как свечка, бедняк! Правда: комнатка твоя выходила в сад; черемухи, яблони, липы сыпали тебе на стол, на чернильницу, на книги свои легкие цветки; на стене висела голубая шелковая подушечка для часов, подаренная тебе в прощальный час добренькой чувствительной немочкой, гувернанткой с белокурыми кудрями и синими глазками; иногда заезжал к тебе старый друг из Москвы и приводил тебя в восторг чужими или даже своими стихами: но одиночество, но невыносимое рабство учительского звания, невозможность освобождения, но бесконечные осени и зимы, но болезнь неотступная... Бедный, бедный Авенир!

Я посетил Сорокоумова незадолго до его смерти. Он уже почти ходить не мог. Помещик Гур Крупяников не выгонял его из дому, но жалованье перестал ему выдавать и другого учителя нанял Зезе... Фофу отдали в кадетский корпус. Авенир сидел возле окна в старых вольтеровских креслах. Погода была чудная. Светлое осеннее небо весело синело над темно-бурою грядой обнаженных лип; кое-где шевелились и лепетали на них последние, ярко-золотые листья. Прохваченная морозом земля потела и оттаивала на солнце; его косые румяные лучи били вскользь по бледной траве; в воздухе чудился легкий треск; ясно и внятно звучали в саду голоса работников. На Авенире был ветхий бухарский халат; зеленый шейный платок бросал мертвенный оттенок на его страшно исхудавшее лицо. Он весьма мне обрадовался, протянул руку, заговорил и закашлялся. Я дал ему успокоиться, подсел к нему... На коленях у Авенира лежала тетрадка стихотворений Кольцова, тщательно переписанных; он с улыбкой постучал по ней рукой. "Вот поэт", - пролепетал он, с усилием сдерживая кашель, и пустился было декламировать едва слышным голосом:

Аль у сокола

Крылья связаны?

Аль пути ему

Все заказаны?

Я остановил его: лекарь запретил ему разговаривать. Я знал, чем ему угодить. Сорокоумов никогда, как говорится, не "следил" за наукой, но любопытствовал знать, что, дескать, до чего дошли теперь великие умы? Бывало, поймает товарища где-нибудь в углу и начнет его расспрашивать: слушает, удивляется, верит ему на слово и уж так потом за ним и повторяет. Особенно немецкая философия его сильно занимала. Я начал толковать ему о Гегеле (дела давно минувших дней, как видите). Авенир качал утвердительно головой, поднимал брови, улыбался, шептал: "Понимаю, понимаю!.. а! хорошо, хорошо!.." Детская любознательность умирающего, бесприютного и заброшенного бедняка, признаюсь, до слез меня трогала. Должно заметить, что Авенир, в противность всем чахоточным, нисколько не обманывал себя насчет своей болезни... и что ж? - он не вздыхал, не сокрушался, даже ни разу не намекнул на свое положение...

Собравшись с силами, заговорил он о Москве, о товарищах, о Пушкине, о театре, о русской литературе; вспоминал наши пирушки, жаркие прения нашего кружка, с сожалением произнес имена двух-трех умерших приятелей...

Помнишь Дашу? - прибавил он наконец, - вот золотая была душа! вот было сердце! И как она меня любила!.. Что с ней теперь? Чай, иссохла, исчахла, бедняжка?

Я не посмел разочаровать больного - и в самом деле, зачем ему было знать, что Даша его теперь поперек себя толще, водится с купцами - братьями Кондачковыми, белится и румянится, пищит и бранится.

Однако, подумал я, глядя на его изнеможенное лицо, нельзя ли его вытащить отсюда? Может быть, еще есть возможность его вылечить... Но Авенир не дал мне докончить мое предложение.

Нет, брат, спасибо, - промолвил он, - все равно где умереть. Я ведь до зимы не доживу... К чему понапрасну людей беспокоить? Я к здешнему дому привык. Правда, господа-то здешние...

Злые, что ли? - подхватил я.

Нет, не злые: деревяшки какие-то. А впрочем, я не могу на них пожаловаться. Соседи есть: у помещика Касаткина дочь, образованная, любезная, добрейшая девица... не гордая...

Сорокоумов опять раскашлялся.

Все бы ничего, - продолжал он, отдохнувши, - кабы трубочку выкурить позволили... А уж я так не умру, выкурю трубочку! - прибавил он, лукаво подмигнув глазом. - Слава Богу, пожил довольно; с хорошими людьми знался...

Да ты бы хоть к родным написал, - перебил я его.

Что к родным писать? Помочь - они мне не помогут; умру - узнают. Да что об этом говорить... Расскажи-ка мне лучше, что ты за границей видел?

Я начал рассказывать. Он так и впился в меня. К вечеру я уехал, а дней через десять получил следующее письмо от г. Крупяникова:

"Сим честь имею известить вас, милостивый государь мой, что приятель ваш, у меня в доме проживавший студент, г. Авенир Сорокоумов, четвертого дня в два часа пополудни скончался и сегодня на мой счет в приходской моей церкви похоронен. Просил он меня переслать к вам приложенные при сем книги и тетради. Денег у него оказалось 22 рубля с полтиной, которые, вместе с прочими его вещами, доставятся по принадлежности родственникам. Скончался ваш друг в совершенной памяти и, можно сказать, с таковою же бесчувственностию, не изъявляя никаких знаков сожаления, даже когда мы целым семейством с ним прощались. Супруга моя Клеопатра Александровна вам кланяется. Смерть вашего приятеля не могла не подействовать на ее нервы; что же до меня касается, то я, слава Богу, здоров и честь имею пребыть

Вашим покорнейшим слугою.

Г. Крупяников".

Много других еще примеров в голову приходит, - да всего не перескажешь. Ограничусь одним.

Старушка помещица при мне умирала. Священник стал читать над ней отходную, да вдруг заметил, что больная-то действительно отходит, и поскорее подал ей крест. Помещица с неудовольствием отодвинулась. "Куда спешишь, батюшка, - проговорила она коснеющим языком, - успеешь..." Она приложилась, засунула было руку под подушку и испустила последний вздох. Под подушкой лежал целковый: она хотела заплатить священнику за свою собственную отходную...

Да, удивительно умирают русские люди!

Иван Тургенев - Записки охотника - Смерть , читать текст

См. также Тургенев Иван - Проза (рассказы, поэмы, романы...) :

Записки охотника - Стучит!
- Что я вам доложу, - промолвил Ермолай, входя ко мне в избу, - а я т...

Записки охотника - Татьяна Борисовна и ее племянник
Дайте мне руку, любезный читатель, и поедемте вместе со мной. Погода...

Иван Сергеевич Тургенев

У меня есть сосед, молодой хозяин и молодой охотник. В одно прекрасное июльское утро заехал я к нему верхом с предложением отправиться вместе на тетеревов. Он согласился. «Только, - говорит, - поедемте по моим мелочам, к Зуше; я кстати посмотрю Чаплыгино; вы знаете, мой дубовый лес? У меня его рубят». - «Поедемте». Он велел оседлать лошадь, надел зеленый сюртучок с бронзовыми пуговицами, изображавшими кабаньи головы, вышитый гарусом ягдташ, серебряную флягу, накинул на плечо новенькое французское ружье, не без удовольствия повертелся перед зеркалом и кликнул свою собаку Эсперанс, подаренную ему кузиной, старой девицей с отличным сердцем, но без волос. Мы отправились. Мой сосед взял с собою десятского Архипа, толстого и приземистого мужика с четвероугольным лицом и допотопно развитыми скулами, да недавно нанятого управителя из остзейских губерний, юношу лет девятнадцати, худого, белокурого, подслеповатого, со свислыми плечами и длинной шеей, г. Готдиба фон-дер-Кока. Мой сосед сам недавно вступил во владение имением. Оно досталось ему в наследство от тетки, статской советницы Кардон-Катаевой, необыкновенно толстой женщины, которая, даже лежа в постеле, продолжительно и жалобно кряхтела. Мы въехали в «мелоча». «Вы меня здесь подождите на полянке», - промолвил Ардалион Михайлыч (мой сосед), обратившись к своим спутникам. Немец поклонился, слез с лошади, достал из кармана книжку, кажется, роман Иоганны Шопенгауэр, и присел под кустик; Архип остался на солнце и в течение часа не шевельнулся. Мы покружили по кустам и не нашли ни одного выводка. Ардалион Михайлыч объявил, что он намерен отправиться в лес. Мне самому в тот день что-то не верилось в успех охоты: я тоже поплелся вслед за ним. Мы вернулись на полянку. Немец заметил страницу, встал, положил кишу в карман и сел, не без труда, на свою куцую, бракованную кобылу, которая визжала и подбрыкивала от малейшего прикосновения; Архип встрепенулся, задергал разом обоими поводьями, заболтал ногами и сдвинул наконец с места свою ошеломленную и придавленную лошаденку. Мы поехали.

Лес Ардалиона Михайлыча с детства был мне знаком. Вместе с моим французским гувернером m-r Desire Fleury, добрейшим человеком (который, впрочем, чуть было навсегда не испортил моего здоровья, заставляя меня по вечерам пить лекарство Леруа), часто хаживал я в Чаплыгино. Весь этот лес состоял из каких-нибудь двух- или трехсот огромных дубов и ясеней. Их статные, могучие стволы великолепно чернели на золотисто-прозрачной зелени орешников и рябин; поднимаясь выше, стройно рисовались на ясной лазури и там уже раскидывали шатром свои широкие узловатые сучья; ястреба, кобчики, пустельги со свистом носились над неподвижными верхушками, пестрые дятлы крепко стучали по толстой коре; звучный напев черного дрозда внезапно раздавался в густой листве вслед за переливчатым криком иволги; внизу, в кустах, чирикали и пели малиновки, чижи и пеночки; зяблики проворно бегали по дорожкам; беляк прокрадывался вдоль опушки, осторожно «костыляя»; красно-бурая белка резво прыгала от дерева к дереву и вдруг садилась, поднявши хвост над головой. В траве, около высоких муравейников, под легкой тенью вырезных красивых листьев папоротника, цвели фиалки и ландыши, росли сыроежки, волнянки, грузди, дубовики, красные мухоморы; на лужайках, между широкими кустами, алела земляника… А что за тень в лесу была! В самый жар, в полдень - ночь настоящая: тишина, запах, свежесть… Весело проводил я время в Чаплыгине, и оттого, признаюсь, не без грустного чувства въехал я теперь в слишком знакомый мне лес. Губительная, бесснежная зима 40-го года не пощадила старых моих друзей - дубов и ясеней; засохшие, обнаженные, кое-где покрытые чахоточной зеленью, печально высились они над молодой рощей, которая «сменила их, не заменив». Иные, еще обросшие листьями внизу, словно с упреком и отчаянием поднимали кверху свои безжизненные, обломанные ветви; у других из листвы, еще довольно густой, хотя не обильной, не избыточной по-прежнему, торчали толстые, сухие, мертвые сучья; с иных уже кора долой спадала; иные наконец вовсе повалились и гнили, словно трупы, на земле. Кто бы мог это предвидеть - тени, в Чаплыгине тени нигде нельзя было найти! Что, думал я, глядя на умирающие деревья: чай, стыдно и горько вам?.. Вспомнился мне Кольцов:

Где ж девалася
Речь высокая,
Сила гордая,
Доблесть царская?
Где ж теперь твоя
Мочь зеленая?..

Как же это, Ардалион Михайлыч, - начал я, - отчего ж эти деревья на другой же год не срубили? Ведь за них теперь против прежнего десятой доли не дадут.

Он только плечами пожал.

Спросили бы тетушку, - а купцы приходили, деньги приносили, приставали.

Mein Gott! Mein Gott! - восклицал на каждом шагу фон-дер-Кок. - Што са шалость! што са шалость!

Какая шалость? - с улыбкой заметил мой сосед.

То ист как шалко, я спасать хотеллл. (Известно, что все немцы, одолевшие наконец нашу букву «люди», удивительно на нее напирают.)

Особенно возбуждали его сожаление лежавшие на земле дубы - и действительно: иной бы мельник дорого за них заплатил. Зато десятский Архип сохранял спокойствие невозмутимое и не горевал нисколько; напротив, он даже не без удовольствия через них перескакивал и кнутиком по ним постегивал.

Мы пробирались на место рубки, как вдруг, вслед за шумом упавшего дерева, раздался крик и говор, и через несколько мгновений нам навстречу из чащи выскочил молодой мужик, бледный и растрепанный.

Что такое? куда ты бежишь? - спросил его Ардалион Михайлыч.

Он тотчас остановился.

Ах батюшка, Ардалион Михайлыч, беда! Что такое?

Максима, батюшка, деревом пришибло.

Каким это образом?.. Подрядчика Максима?

Подрядчика, батюшка. Стали мы ясень рубить, а он стоит да смотрит… Стоял, стоял, да и пойди за водой к колодцу: слышь, пить захотелось. Как вдруг ясень затрещит да прямо на него. Мы кричим ему: беги, беги, беги… Ему бы в сторону броситься, а он возьми да прямо и побеги… заробел, знать. Ясень-то его верхними сучьями и накрыл. И отчего так скоро повалился, - Господь его знает… Разве сердцевина гнила была.

Ну, и убило Максима?

Убило, батюшка.

До смерти?

Нет, батюшка, еще жив, - да что: ноги и руки ему перешибло. Я вот за Селиверстычем бежал, за лекарем.

Ардалион Михайлыч приказал десятскому скакать в деревню за Селиверстычем, а сам крупной рысью поехал вперед на осечки… Я за ним.

Мы нашли бедного Максима на земле. Человек десять мужиков стояло около него. Мы слезли с лошадей. Он почти не стонал, изредка раскрывал и расширял глаза, словно с удивлением глядел кругом и покусывал посиневшие губы… Подбородок у него дрожал, волосы прилипли ко лбу, грудь поднималась неровно: он умирал. Легкая тень молодой липы тихо скользила по его лицу.

Мы нагнулись к нему. Он узнал Ардалиона Михайлыча.

Батюшка, - заговорил он едва внятно, - за попом… послать… прикажите… Господь… меня наказал… ноги, руки, все перебито… сегодня… воскресенье… а я… а я… вот… ребят-то не распустил.

Он помолчал. Дыханье ему спирало.

Да деньги мои… жене… жене дайте… за вычетом… вот Онисим знает… кому я… что должен…

Мы за лекарем послали, Максим, - заговорил мой сосед, - может быть, ты еще и не умрешь.

Он раскрыл было глаза и с усилием поднял брови и веки.

Нет, умру. Вот… вот подступает, вот она, вот… Простите мне, ребята, коли в чем…

Бог тебя простит, Максим Андреич, - глухо заговорили мужики в один голос и шапки сняли, - прости ты нас.

Он вдруг отчаянно потряс головой, тоскливо выпятил грудь и опустился опять.

Нельзя же ему, однако, тут умирать, - воскликнул Ардалион Михайлыч, - ребята, давайте-ка вон с телеги рогожку, снесемте его в больницу.

Человека два бросились к телеге.

Я у Ефима… сычовского… - залепетал умирающий, - лошадь вчера купил… задаток дал… так лошадь-то моя… жене ее… тоже…

Стали его класть на рогожу… Он затрепетал весь, как застреленная птица, выпрямился.

Умер, - пробормотали мужики.

Мы молча сели на лошадей и отъехали.

Смерть бедного Максима заставила меня призадуматься. Удивительно умирает русский мужик! Состоянье его перед кончиной нельзя назвать ни равнодушием, ни тупостью; он умирает, словно обряд совершает: холодно и просто.

Несколько лет тому назад у другого моего соседа в деревне мужик в овине обгорел. (Он так бы и остался в овине, да заезжий мещанин его полуживого вытащил: окунулся в кадку с водой, да с разбега и вышиб дверь под пылавшим навесом.) Я зашел к нему в избу. Темно в избе, душно, дымно. Спрашиваю: где больной? «А вон, батюшка, на лежанке», - отвечает мне нараспев подгорюнившаяся баба. Подхожу - лежит мужик, тулупом покрылся, дышит тяжко. «Что, как ты себя чувствуешь?» Завозился больной на печи, подняться хочет, а весь в ранах, при смерти. «Лежи, лежи, лежи… Ну, что? как?» - «Вестимо, плохо», - говорит. «Больно тебе?» Молчит. «Не нужно ли чего?» Молчит. «Не прислать ли тебе чаю, что ли?» - «Не надо». Я отошел от него, присел на лавку. Сижу четверть часа, сижу полчаса - гробовое молчание в избе. В углу, за столом под образами, прячется девочка лет пяти, хлеб ест. Мать изредка грозится на нее. В сенях ходят, стучат, разговаривают: братнина жена капусту рубит. «А, Аксинья!» - проговорил наконец больной. «Чего?» - «Квасу дай». Подала ему Аксинья квасу. Опять молчанье. Спрашиваю шепотом: «Причастили его?» - «Причастили». Ну, стало быть, и все в порядке: ждет смерти, да и только. Я не вытерпел и вышел…

Рассказчик с молодым соседом Ардалионом Михайлычем, недавно вступившим во владение имением, доставшимся от тётки, поехал охотиться в «мелоча» (молодые рощи). Сосед взял с собой десятского Архипа, толстого невысокого мужика, и недавно нанятого управителя, молодого человека лет девятнадцати.

Охотники не нашли ни одного выводка и отправились в лес. Этот лес рассказчик помнил с детства, потому что гулял там с гувернёром-французом. Лес, состоящий из 200-300 дубов и ясеней, поражал воображение ребёнка зеленью, тишиной, запахом, свежестью, но он вымерз бесснежной зимой 40-го года. Мёртвые деревья Ардалион Михалыч велел срубить только сейчас, когда они вдесятеро потеряли в цене, потому что тётушка их не продавала. Близко от места рубки помещики встретили мужика, который бежал за лекарем, потому что подрядчику Максиму неудачно упавший ясень верхними сучьями переломал руки и ноги.

Когда помещики нашли Максима, он умирал, смотрел широко раскрытыми глазами, как будто с удивлением. Максим сказал, что это Бог наказал его за то, что он заставил мужиков работать в воскресенье, велел деньги и купленную вчера лошадь отдать жене, раздать долги. Максим умер в тот момент, когда его попытались отвезти в больницу.

Рассказчик задумался о том, как удивительно умирает русский мужик. Он вспоминает, как у другого его соседа обгорел в деревне мужик, которого из овина вытащил заезжий мещанин. Мужик лежал при смерти, весь в ранах. Он ничего не просил, кроме квасу, причастился и ждал смерти. В избе стояла гробовая тишина, тягостно было там находиться, а вот в сенях шумели как ни в чём не бывало.

Рассказчик вспоминает, как однажды зашёл в селе Красногорье в больницу, устроенную помещицей из господского флигеля. Приятель рассказчика, тоже страстный охотник, фельдшер Капитон, на свои деньги купил шесть кроватей. Сумасшедший резчик Павел и сухорукая кухарка готовили травы и укрощали горячечных больных.

Во время визита рассказчика во двор въехала телега лыбовшинского мельника Василия Дмитрича, который дней десять тому надорвался, снимая с телеги жернова. Фельдшер определил у него грыжу и воспаление, не ручался за успех лечения и велел мельнику остаться в больнице. Но мельник решил, что «умирать так дома умирать», уехал домой «распорядиться», по дороге раскланиваясь со встречными, а через 4 дня умер.

Рассказчик снова повторяет, что русские люди умирают удивительно. Он вспоминает своего студенческого товарища Авенира Сорокоумова, больного чахоткой, который не окончил университета, не отличался умом, памятью, прилежанием, жил он у помещика Гура Крупяникова, учил его детей, Зёзю и Фофу. У Сорокоумова была кроткая улыбка и восторженный взгляд, младенческая чистая душа, слабый ласковый голос.

Авениру нелегко жилось в деревне, крестьяне относились к нему грубо, помещики – с пренебрежением. Он был одинок, несвободен и тяжело болен.

Рассказчик приехал к Авениру, когда тот уже почти не мог ходить. Авенир декламировал Кольцова, вспоминал студенческое время. Он знал, что умирает, но не сокрушался. Ему было «всё равно, где умереть».

Через десять дней после отъезда рассказчик получил письмо от Крупяникова, в котором помещик извещал, что четвёртого дня Сорокоумов скончался в совершенной памяти и «не изъявляя никаких знаков сожаления».

Последний пример удивительной смерти – кончина старушки помещицы, которая во время отходной молитвы стала умирать, но отказалась целовать крест раньше времени. Старушка подготовила под подушкой целковый, которым хотела заплатить за отходную молитву священнику.

• «Смерть», анализ рассказа Тургенева
• «Отцы и дети», краткое содержание по главам романа Тургенева
• «Отцы и дети», анализ романа Ивана Сергеевича Тургенева
• «Бежин луг», анализ рассказа Ивана Сергеевича Тургенева

Записки охотника – ряд небольших рассказиков, объединенных общим сюжетом и главным героем, в роли которого выступает сам писатель, задумавший поохотиться в одиночку на близлежащих к его поместью землях.

Записки охотника включают в себя такие рассказы, как:

1. Хорь и Калиныч. Рассказ ведется от имени автора, подвязавшегося охотиться со знакомым ему помещиком в лесах вблизи Калуги и встретившего там довольно любопытных личностей крестьянского происхождения – мужиков – Хоря и Калиныча. Хорь оказывается довольно приятным общительным человеком средних лет. Дом Хоря – полная чаша, он трудолюбив и мог уже давно выкупить себя из крепостного положения, но по своим собственным соображениям этого не делает. Главный герой, от имени которого ведется повествование, некоторое время гостит у Хоря, где знакомится с его жизнерадостным другом Калинычем. Создавшаяся компания радует рассказчика, поскольку он получает бесценную возможность увидеть жизнь и быт обычных людей совсем с иной стороны.

2. Ермолай и мельничиха. Продолжив свои странствия по лесам и полям в поисках дичи, рассказчик взял себе в помощники крепостного крестьянина Ермолая, которого любезно согласился одолжить ему сосед по поместью. Ермолай должен был находить места богатые дичью и помогать на охоте, если того потребует случай. Главный герой с интересом наблюдает за мужиком, который, несмотря на свое семейное положение, более времени уделяет охоте, чем собственному полуразвалившемуся жилищу. Отправившись с Ермолаем на охоту, рассказчику удается узнать не только историю его жизни, но и историю некой мельничихи Арины, некогда согрешившей с барином и за этот грех насильно выданной замуж за крестьянина из деревни. Брак Арины нельзя назвать удачным, потому рассказчику приходится выслушать немало историй о ее горестной судьбе.

3. Малиновая вода. Сюжет рассказа застает главного героя на берегу озера с красивым названием «Малиновая вода» где ему случайно удается подслушать мирную беседу двух рыбаков Михайло Савельева и Степушки, поведавших охотнику множество интересных фактов из жизни их нынешних хозяев. Степушка менее словоохотлив, но его товарищ с большой радостью вступил в беседу с охотником. По пути домой рассказчик и его спутники встречают крестьянина, идущего пешком от самой Москвы. Как оказалось, уже немолодой мужчина проделал этот нелегкий путь, чтобы договориться о размере оброка, который он обязан был платить своему барину. Крестьянин пытался уговорить барина сократить величину выплат, но тот не согласился и теперь бедняга не знал, как ему вернуться домой и рассказать о безуспешном исходе странствия родным.

4. Уездный доктор. Выбравшись на охоту в сырую ненастную погоду, рассказчик простудился и был вынужден остановиться в небольшой гостинице, куда по его просьбе и был вызван уездный доктор, оказавшийся довольно милым и крайне охочим до разговоров человеком. Осматривая больного, доктор не преминул рассказать ему историю всей своей жизни, начавшуюся как нельзя более романтично с влюбленности в одну очень больную девушку. Будучи новичком в медицине, доктор однажды был вызван на осмотр к 20-летней дочери помещицы, которая, несмотря на всю его заботу и знания все же умерла, тем не менее, это происшествие создало врачу хорошую репутацию и позволило весьма хорошо устроиться в жизни, чем, собственно, он и хвастался перед незнакомым ему пациентом.

5. Мой сосед Радилов. В этом рассказе странствующий охотник повествует о неблаговидном поступке его знакомого помещика Радилова, связавшего свою судьбу с сестрой покойной жены и бросившего ради этой прихоти престарелую мать.

6. Однодворец Овсянников. Рассказ повествует о знакомом помещике Овсянникове, с которым главный герой познакомился в гостях у Радилова. Овсянников оказался очень общительным и приветливым человеком, с которым было приятно не только ходить на охоту, но и общаться в повседневной жизни. Там же у Радилова рассказчик познакомился с орловским помещиком Франсом Леженем – личностью незаурядной и даже поразительной.

7. Льгов. Охотник и его старый знакомый Ермолай отправились в селение Льгов, славящееся большим количеством различной луговой птицы. По дороге путники встретили вольноотпущенника Владимира, оказавшегося крайне начитанным и приятным собеседником. Сама же охота несколько не заладилась, поскольку взятая напрокат лотка дала течь и вся настрелянная за день дичь ушла прямиком на дно. Сами же охотники с большим трудом выбрались на берег.

8. Бежин луг. Будучи охотником, а значит человеком непритязательным, герой повествования ночует, где придется, потому очередной рассказ застает его на ночном лугу в компании мальчишек, приглядывающих за пасущимися лошадьми. В полудреме рассказчик слушал дивные истории детей о домовых и русалках, и наслаждался тишиной и покоем летней ночи, впрочем, прерванной известием о бродивших поблизости волках. Мальчики всполошились и притихли, а их невольный слушатель уснул.

9. Касьян с Красивой мечи. Рассказ повествует о встрече главного героя с юродливым стариком Касьяном, оказавшемся невольным спутником охотника в очередном его странствии.

10. Бурмистр. Эта короткая история повествует о встрече охотника с местным помещиком Пеночкиным, поразившем последнего полным отсутствием управленческих качеств, ввиду чего его имение принадлежало более управляющему бурмистру, чем самому помещику, оказавшемуся не у дел.

11. Контора. Рассказ повествует о судьбе деревенского конторщика и местного фельдшера, полюбивших одну крепостную девушку с благородным именем Татьяна. Оба эти человека мечтали жениться на возлюбленной, но исполнять свои обязанности, находясь во вражде, более не могли, потому, как стало известно автору несколько позже, девица по приказу владелицы имения, была сослана в ссылку. История эта потрясла рассказчика до глубины души.

12. Бирюк. Возвращаясь поздно вечером с удачной охоты, рассказчик решился заночевать в доме местного лесничего, прозванного за нелюдимый характер – Бирюком. Будучи наслышанным о скверном характере хозяина дома, охотник с большим опасением попросил у него ночлега, но был приятно удивлен и даже поражен. Бирюк оказался очень даже гостеприимным хозяином и любящим отцом, а все распускаемые о нем сплетни являлись следствием честного исполнения им своих обязанностей по охране леса от местных воришек.

13. Два помещика. Путешествуя по чужим охотничьим владениям, рассказчик столкнулся с двумя весьма интересными личностями – Вячеславом Хвалынским и Мардарием Стегуновым. Оба они являлись владельцами собственных поместий и вели тихую сельскую жизнь. Вот только первый пребывал в постоянном унынии, а второй поражал своим жизнелюбием, что навело автора на мысль о чрезвычайной разнице между двумя на первый взгляд одинаковыми людьми.

14. Смерть. Охотясь в поместье помещика Ардалиона Михайловича, рассказчик стал свидетелем внезапной гибели подрядчика Максима, придавленного неправильно срубленным деревом. Вид бессмысленной и неожиданной смерти до крайности потряс автора записок, заставив прекратить охоту и вернуться домой.